Преподобный Бань, нимало не интересуясь близостью берега, глядел вдоль левого борта, туда, где ответвлялся от основного русла извилистый рукав…
Оттуда, с севера на юго-восток, под косым треугольным парусом шла чужая джонка. В общем-то, ничего особо примечательного здесь не наблюдалось; разве что джонка двигалась излишне резво, да из-под крытого дранкой навеса в середине судна доносились хриплое пение и редкие бессвязные выкрики.
Змееныш прислушался.
Расцвету государства
И паденью —
Всему своя
Приходит череда, —
донеслось до лазутчика.
И минуту спустя:
Империи позор
И пораженье
Чем объяснить
Сумели б мы тогда?!
Преподобный Бань молчал и следил за гулящей джонкой.
Наконец певец выбрался на палубу, явив себя целиком: нестарый еще мужчина, одетый по последней столичной моде. Высокая шапка из черного флера красовалась на его голове, тело покрывал халат из ярко-красной шерстяной ткани, с квадратами на груди и спине, вытканными стилем «доуню». Пояс, шириной не меньше чем в четыре пальца, украшали пластинки цзиньшанского белого нефрита, покрытые тончайшей резьбой. Обут же певец был в черные сапоги на узком каблуке, рядом с пряжкой пояса свисал золотой замок в форме рыбы, а шапку украшали хвосты соболя и крылышки цикады.
— Чем объяснить сумели б мы тогда?! — еще раз возопил изрядно подвыпивший пассажир и вдребезги разнес о палубу крутобокую чашку — только брызнули во все стороны черепки, отливавшие молочной белизной.
— Чем объяснить сумели б мы тогда?! — еще раз возопил изрядно подвыпивший пассажир и вдребезги разнес о палубу крутобокую чашку — только брызнули во все стороны черепки, отливавшие молочной белизной.
Лазутчику жизни не надо было объяснять, что он видит перед собой одного из высших столичных чиновников. Квадраты в стиле «доуню» с изображением драконообразной коровы украшали одежду тех, кто отмечен был Сыном Неба за особые заслуги; замок в форме рыбы символизировал сохранение государственной тайны — сановник, носящий подобное украшение, был немым и недремлющим, как рыба. О цикаде и соболе даже говорить не приходилось — такое позволяла себе только аристократия.
И неважно было, что халат сановника заляпан жиром и залит вином, что рыбий замок погнут, а соболиные хвосты на шапке истрепались.
Важно было то, что джонка его спешила с севера на юг.
Да и сам именитый певец, вне всяких сомнений, заметил лодку, на которой сидели Змееныш и преподобный Бань. Махнув своему лодочнику, сановник другой рукой указал на пристань — и джонка с навесом двинулась наискось течения. Но причаливать к пристани судно почему-то не стало. Ловко прилепившись к первой лодке, прямо вплотную к левому борту, помощники швырнули четыре бронзовых крюка — и оба судна на некоторое время стали одним целым.
— Эй, наставник! — заорал певец, обращаясь к монаху из тайной службы. — Вина выпьете?
Обращение само по себе было достаточно грубым, лаже если не предполагать в столичном чине наличия особой вежливости к нижестоящим. И Змееныш, что называется, поставил ушки торчком, когда преподобный Бань неторопливо ответствовал:
— И вина выпью, и от мяса не откажусь! Примите скромного инока под своим навесом!
После чего перепрыгнул на борт джонки сановника.
От лазутчика жизни не укрылось, что лодочники обеих джонок уже собрались на причале, и тот, который вез сановника, взахлеб рассказывает что-то своему собрату по ремеслу.
Экипаж новоприбывшей джонки весь, как на подбор, состоял из людей кряжистых, тяжкоруких, с тусклым невыразительным взглядом, какой бывает только у тех любимцев судьбы, кто смотрел смерти глаза в глаза.
Опять же: странные слова, какими только что обменялись певец и монах, слишком уж напоминали Змеенышу уговорные фразы, заранее приготовленные для неожиданных встреч.
Змееныш Цай растянулся на корме — счастье экое привалило, наставник мучить перестал! — и зажмурился.
Ему все меньше и меньше хотелось в Столицу.
***
…Не поднимая ресниц, лазутчик ощутил рядом с собой присутствие двоих людей. От одного пахло табаком и прелым мехом — лодочник с трубкой и в кацавейке; от другого неуловимо тянуло сухими пряностями и, как ни странно, вином — преподобный Бань вернулся с чужой джонки.
Лодку слегка качнуло.
Видимо, крючья были отцеплены, и развеселый певец отправился дальше, с севера на юг.
— Вы, наставник, это… — бухтел лодочник, ежеминутно откашливаясь. — Вы, значит… не надо вам больше плыть. Мы с парнями правым рукавом пойдем, до Ханьских Пустошей, а там груз примем и обратно потащимся! Чего вам крюка давать?! Здесь если берегом — и десяти ли не будет, а там уже почтовая станция… договоритесь с кем-нибудь, наставник, подсядете в повозку и двинетесь себе ни шатко ни валко! Три поста минуете, возьмете от дороги Цветущих Холмов правее — и как раз пригороды Бэйцзина!
Лодочник помолчал и добавил глухо:
— Храни вас Будда, наставник… вас и мальчишку вашего.
И все время, пока преподобный Бань и Змееныш спускались на пристань и шли к зарослям ивняка, за которыми начиналась тропа, ведущая к почтовой станции, — все это время лодочник смотрел им вслед и кусал черенок своей трубки.
.. вас и мальчишку вашего.
И все время, пока преподобный Бань и Змееныш спускались на пристань и шли к зарослям ивняка, за которыми начиналась тропа, ведущая к почтовой станции, — все это время лодочник смотрел им вслед и кусал черенок своей трубки.