Сановник медленно подошел к окну и неуловимым движением сцапал самую назойливую муху.
Подержал в кулаке, прислушиваясь к жужжанию, и резко сжал пальцы.
«Сейчас склюет!» — подумалось Цаю; но он не стал уточнять, кто склюет и кого именно.
Тишина.
— Хорошо, — только и ответил Государев Советник, автор трактата «О пяти видах наказаний»; человек, не способный выпить яд, прежде чем не подготовит дела для сдачи преемнику.
— Хорошо. Ты поедешь со мной. И крохотный трупик мухи упал на паркетину с рожицей Маленького Архата.
4
В допросной зале было невыносимо жарко.
Всем: чиновнику-дознатчику, время от времени снимавшему шапку и утиравшему лоб огромным платком; сидевшему в углу писарьку, бумагомараке весьма преклонного возраста, клевавшему носом над чернильницей с тушью; помощникам палача, возившимся подле дымящихся жаровен с инструментом…
Двоим мастерам заплечных дел — ну этим, пожалуй, было жарче остальных (если не считать, конечно, пытуемого)! Попробуй-ка в эдакое пекло намахаться от души батогами, особенно если тебя насквозь сверлит взгляд чиновника, а треклятый узник даже не стонет, мешая определить степень устрашения и готовности ответить на вопросы! А еще раз! А сплеча! И с оттяжкой! Да тише ты, недоумок, пришибешь под горячую руку — с тебя же и спросят шумным спросом!
Ох и жарища…
Сегодня к тяжелым батогам добавилось усиление пыточного довольствия: с узника не стали снимать шейную кангу, а прямо с колодой поставили на колени и зажали в тиски кончики пальцев. Обычно это помогало сразу: дергаясь под батогами, человек с кангой на шее вынужден был мучительно напрягать плечи и заодно причинять дополнительную боль самому себе — тиски держали крепко, и нередко судорога от ласки батога приводила к вывиху суставов пальцев.
Но дело близилось к вечеру, а толку было чуть — один еле слышный стон за все время.
— Огнем надо! — тихо бурчал подмастерье-заплечник, раскладывая на холстине ряд щипцов и клещей. — Огонек — он завсегда говорило развязывает… самое милое дело! Помню, года три назад, еще при девизе Вечной Весны, изменщика-телохранителя работали — ох и детинушка был! Батог отскакивал! А как каленую спицу сунули туда, где у него не кругло, — мигом запел: винюсь, каюсь, злоумышлял и готов претерпеть!.. Вот и этого бы, преподобного, — огоньком…
— Жаль, Сым-Хватала слег, — вторил ему собрат по ремеслу. — Старенький он, Хватала, забывать все стал, я ему одно, он мне другое… а как пытуемого увидит — куда годы и деваются! Орел! Закогтит, и клещей не надо! Одна беда — учеников не берет. Болтали караульщики, будто девку какую-то учит… врут небось! А я просился — так он мне в рожу дал! Несильно, правда… он старенький, а я ж не пытуемый, чтоб мне со всей силушки прикладывать…
И оба подмастерья согласно закивали головами, — видно, уважали слегшего Сыма-Хваталу, и жалели, что не берет тот учеников.
А насчет девки — это, конечно, враки…
В толстую дубовую дверь забарабанили кулаками. Нет, даже не кулаками, а древками алебард. Чиновник мигом нацепил шапку и принял достойный вид, а палачи покосились на него и приостановили махание батогами. Мало ли кого принесла нелегкая, ежели так колотят?!
— Государев Советник с инспекцией! — рявкнули от входа (писарек, невзирая на почтенный возраст, уже успел метнуться и поднять засов).
Палачи переглянулись и обрадованно утерлись — перерыв, значит!
Самое время отдышаться и водички попить.
Перерыв и впрямь вышел долгий. Явившееся начальство церемонно приветствовало начальство пребывавшее, и Государев Советник углубился в протоколы дознания. Его интересовало все: последовательность усиления пыток, имена и стаж работы заплечников, причина отсутствия знаменитого Хваталы, время и степень воздействия на пытуемого, состав пищи узника и частота кормления; чиновник-дознатчик почтительно стоял рядом и изредка комментировал описанные события. Временами вспыхивала дискуссия. Только и слышалось:
— Ничтожный глубоко убежден: двойное кормление вредно сказывается…
— Осмелюсь возразить: ослабевший от голода пытуемый теряет изрядную толику чувствительности…
— И все же позднорожденный утверждает: если в приказе говорилось про необходимость избежать членовредительства!..
— Согласно высочайшему рескрипту… — Методы духовного устрашения…
— Но он же монах! Клейменый сэн-бин! Сами знаете, высокомудрый, — шаолиньская братия…
— Оказывал сопротивление?
— Что вы! Просто молчит!
— Просто молчит? Или дознатчики недостаточно усердны?
— Переворачиваем горы!.. Про дом забыли, ночуем в допросной зале, трапезничаем тут же… рук не покладая…
— Со своей стороны я порекомендовал бы…
Наконец Государев Советник отложил протоколы и задумался.
Трое людей его свиты лениво стояли у двери, прислонившись к стене; четвертый же находился на шаг впереди прочих и напряженно всматривался в пытуемого монаха.
Змееныш Цай понимал, что умирает.
Умирает, как лазутчик.
Тонкость! Тонкость! Мастер «листвы и ветра» равно спокойно жертвует врагом, другом и собой.
Эта тонкость сейчас рвалась в клочья — и впрямь, где тонко, там и рвется! — Ошметки прежних навыков метались в сознании Цая мошкарой из сновидений, и глаза слезились без причины, а сердце грозило разорвать грудную клетку. Кого он сейчас видел перед собой? Преподобного Баня? Наставника Чжана, главу тайной службы? Чья голова торчала на колу; чьи руки скрещивались под ней?! Кто сейчас жестоко страдал в колодках?! С этим ли человеком они покидали Шаолинь, ехали в Нинго и плыли к Бэйцзину?! Или все пять чувств подводят измученного Змееныша, чудом оставшегося в живых?!