Когда из караулки неожиданно выбрался человек, лазутчик двигался достаточно медленно, чтобы это не застало его врасплох, и достаточно быстро, чтобы не дать вмешаться преподобному Баню. Монах непременно свернул бы шею старику писарю, а это уж было бы и вовсе ни к чему: лучше пусть потом очухавшийся старикашка поможет рассказывать оплошавшему начальнику о «крадущихся демонах», нагрянувших в Восточные казематы со своих далеких островов.
Язык без костей, его из суставов вынимать не нужно…
Походя Змееныш Цай мазнул ладонью по писарскому горлу, остро и уверенно коснувшись дряблой, стариковской плоти — пусть отдохнет крючкотвор, пусть забудет до утра и о больных зубах, сколько их там у него еще осталось, и о ночных призраках…
Пол ушел у лазутчика из-под ног, стены накренились, словно прогневавшиеся демоны Преисподней качнули темницу, решив всласть натешиться человеческой кутерьмой; в глазах на миг стало темно, и чужие холодные пальцы беспощадно уперлись в ямочку между ключицами и в основание черепа.
Святой Сестрице, тысячелетней развратнице-оборотню, наверное, сейчас икнулось в тюрьме ада Фэньду — Чернобурка отлично помнила похожую хватку!
Монах замер, что называется, на середине прыжка. Уж кому-кому, а преподобному Баню не надо было объяснять: еще движение, и ему доведется бежать из Восточных казематов в одиночестве. Потому что удивительного писаря монах непременно отправит к предкам, нет в Поднебесной таких писарей, чтоб выдержали открытый бой с клейменым сэн-бином! — но Змееныша это не оживит.
Устоявший перед сонным зельем старик писарь молчал, удерживая согнутого в три погибели Цая, и пристально смотрел на монаха.
Взгляд его сильно напоминал взгляд древесного удава: рыбьи чешуйки между припухших век, стоячий омут, в котором ничего нельзя прочитать.
Обмотанное полотенцем лицо странным образом усиливало сходство с большой змеей.
Сытой?
Голодной?
Охотящейся?!
— Вы не туда бежите, — бесцветным голосом произнес старик. — Верхними ярусами вам не выбраться — там как раз смена караула. Разве что через допросную залу… пойдемте, я попробую провести.
И, отпустив Змееныша, неспешной рысцой затрусил по коридору в обратном направлении.
Слегка задев плечом окаменевшего Баня.
Вторым мимо монаха пробежал Змееныш Цай, на ходу растирая ноющую шею.
Преподобный Бань вздохнул и продолжил прерванный путь к свободе.
Они опоздали.
Когда все трое влетели в допросную залу — через другую дверь туда же вошли семь стражников, идущих сменить уснувших собратьев.
Шедший впереди начальник отшвырнул ногой дубовый табурет, на котором еще вечером сидел один из подмастерьев, коротко скомандовал — и семь лезвий тяжелых алебард уставились на непрошеных гостей.
Полукруг отточенной стали грозно двинулся вперед, тесня замешкавшихся людей.
Двоих.
Потому что писарь мгновенно исчез, растворился в сумраке углов, затканных ажурной паутиной.
Отброшенный табурет прогромыхал по грубым плитам пола и ударил преподобного Баня в колено.
Монах задумчиво посмотрел на стражу и наклонился.
Когда Змееныш Цай, монах обители близ горы Сун и объявившийся невесть откуда старик писарь вышли из допросной залы, там оставалось семеро стражников и одна треснувшая табуретка.
— Наставник Лю был бы очень недоволен, — пробормотал преподобный Бань, вытирая кровь с плеча, оцарапанного алебардой.
— Что? — не понял Змееныш.
— Ничего. Сунь-цзы тоже был великий полководец, но зачем же табуреты ломать?
И монах зло покосился на свои руки, украшенные знаками тигра и дракона.
Руки слегка дрожали.
Взгляд монаха окаменел, и дрожь унялась.
8
— Вас догонят, — скучно сказал писарь, когда они оказались во внутреннем дворе казематов и приблизились к забору высотой в полтора человеческих роста. — Если будете бежать оба, вас обязательно догонят.
Сказав это, он немного постоял, потом размотал полотенце и в упор взглянул на Змееныша.
— Ты знаешь, что делать? — тихо спросил старик писарь, немощный бумагомарака с абсолютно незапоминающимся лицом.
Высокие скулы, чуть припухшие веки, нос с горбинкой, ямочка на подбородке… а отвернешься, и мгновенно забыл! То есть, конечно, помнишь: ямочка, высокие скулы… но эти слова перестают складываться в лицо.
Высокие скулы, чуть припухшие веки, нос с горбинкой, ямочка на подбородке… а отвернешься, и мгновенно забыл! То есть, конечно, помнишь: ямочка, высокие скулы… но эти слова перестают складываться в лицо.
— Ты знаешь, что делать? — повторил писарь, и звук его голоса неожиданно отвердел, как черенок длинной трубки из одеревеневшего корня ма-линь.
— Знаю, — ответил Змееныш.
Лазутчику очень хотелось добавить еще одно слово — простое и привычное даже для годовалого младенца! — но он не мог. Язык не поворачивался, губы немели, и в горле вставал шершавый комок.
— Хорошо, — кивнул старик и не спеша пошел обратно.
В глубь Восточных казематов, разбуженных грохотом боя в допросной зале и начинавших шумно закипать, как забытый на жаровне чайник.
Промедли — и обжигающий пар сорвет крышку. вырвавшись наружу.
— Кто это был? — Бань тронул Змееныша за руку.
— Мой отец.
Непроизнесенное миг назад слово вдруг далось легко и просто.