Да и треск, доносившийся издалека — оттуда, где повар Фэн рукоприкладствовал с предметами моих сомнений, — изрядно убеждал в реальности чертовых манекенов.
И вот тут-то рассеянность подвела меня. Нет, нам на голову не свалился камень, мы не угодили в капкан и не попались в сеть, я даже успел обратить внимание, что на развилке Фэн-урод свернул налево, а значит, и нам надо налево… просто я не учел, что Маленький Архат — это не один монах, а двое!
И что второй (вернее, первый) все это время точно так же, как и я, слушает проповеди журавля-патриарха, именно его тело усердствует в ежедневных занятиях, а зубодробительные вопросы «гун-ань», способные свести с ума самое левое из всех левых полушарий, словно предназначены для таких вот эстетов-музыкантов.
«Не опирайтесь на слова и знаки! — гласила местная мудрость. — Опирайтесь на собственное сердце!»
К кому в большей степени были применимы эти слова, как не к моему мальчику, никогда в своей жизни не опиравшемуся ни на какие знаки?! А сердце… я и не знал до сего мгновения, какое место в сердце этого несчастного мальчишки занимают два случайных человека.
Змееныш… и я.
Вернее, я и Змееныш; хотя бы в хронологическом порядке.
И когда сердце это вдруг распахнулось шире Лабиринта Манекенов, когда тело перестадо существовать, а душа забыла человеческие имена, которыми ее награждали на всех перекрестках Бытия; когда горы неожиданно стали горами, моря — морями, а быть или не быть — смешным вопросом, не имеющим никакого отношения к повседневности, назвавшейся Абсолютом…
Короче, я прозевал момент, когда у моего мальчика случилось Просветление.
«Поймал У», — как говаривали здесь.
***
Я не возьмусь описывать это словами; но мне больше нечем описывать. Сжавшись в комок, я сидел внутри смеющегося Бога, и хохот этот заставлял вспыхивать и гаснуть солнца, каждое из которых было не больше светляка, и мы были всем, а все — ничем. Масло лилось на кипящее море, и вот: волны больше не ревут, пена не рвется клочьями, брызги не хлещут ошалевших чаек… гладкое блестящее зеркало от одной ладони до другой, и мириады отражений вольно гуляют по его поверхности, никак не нарушая величественного спокойствия. «Увижу светлую голову, — кричал кто-то из витой ракушки, похожей на лоб единорога, — буду бить по светлой; увижу темную — буду бить по темной»! Ослепшее «Великое сомнение», спотыкаясь, брело по заброшенному пляжу, держась за плечо «Великой смерти», которая на ходу сбрасывала одежды, превращаясь в «Великое пробуждение». А «Великая радость» махала издали рукой, держащей кувшин с розовой настойкой; и крабы, косолапя, сбегались на запах. Это мудрое безумие! Обезумевшая мудрость! Вздох предсмертный, так внезапно превращающийся в хохот! Патриархи Второго собора в Вайшали, случившемся через век после смерти Будды, пели на разные голоса: «Все, что согласно, с существующей нравственностью и духом учения Будды, должно быть признано уставным — неважно, существовало ли то с давних времен, существует ли в настоящее время или явится после!» И мухи с птицами вторили этим словам; и ад следовал за ними.
А «Великая радость» махала издали рукой, держащей кувшин с розовой настойкой; и крабы, косолапя, сбегались на запах. Это мудрое безумие! Обезумевшая мудрость! Вздох предсмертный, так внезапно превращающийся в хохот! Патриархи Второго собора в Вайшали, случившемся через век после смерти Будды, пели на разные голоса: «Все, что согласно, с существующей нравственностью и духом учения Будды, должно быть признано уставным — неважно, существовало ли то с давних времен, существует ли в настоящее время или явится после!» И мухи с птицами вторили этим словам; и ад следовал за ними. «А все, что не согласно, хотя бы то существовало прежде, существует в настоящее время или явится после — должно быть навсегда отвергнуто и не считаться учением Будды!» Добро и зло бродили в обнимку по бамбуковой роще, любуясь водопадами вдалеке, и ветер доносил к ним утреннюю прохладу. Лев и агнец лежали рядом, потом лев съел агнца и ушел, а проходивший мимо путник в рваной телогрейке представил себе, что было бы, случись все наоборот, — после скорбно покачал головой и пошел себе дальше…
Нет.
Я не буду описывать это словами.
Это все произнес не я.
***
…Когда все закончилось, мы стояли в совершенно неизвестной нам части Лабиринта Манекенов.
Перед нами была открытая дверь.
Там, внутри, слабо освещенные пыльным лучом, проникающим откуда-то сверху, сидели маленькие люди.
Недвижно.
Повинуясь неслышному приказу, мы, я и мой мальчик, вошли в комнату и остановились перед вереницей сидящих.
Перед строем мумий.
Да, это были мумии; ссохшиеся, втрое уменьшившиеся тела, каждое в привычной позиции — ноги скрещены, спина прямая, взгляд строго перед собой — и у любого из хозяев этой страшной комнаты была обрита голова.
Монахи.
Я пригляделся.
Нет.
Ни у кого на предплечьях не было выжженных знаков тигра и дракона.
Дальше всех от входа сидел большой, плотный — даже после смерти — человек с ломкой черной бородищей и серьгой в левом ухе.
Свиток с изображением этого человека висел в Зале Закона.