Свирель звучала почти до заката.
Наконец один из монахов-стражников подошел ко мне и моему мальчику, остановился в двух шагах и насмешливо прищурился.
— Оборвыш! — сказал этот монах, ужасно напоминавший покойника-Десантуру. — Сидя здесь и дудя в эту дудку, ты надеешься выклянчить немножко еды?
Было видно, что, получив утвердительный ответ, монах расщедрится на лепешку.
— Лысый осел! — ответили я и мой мальчик. — Стоя здесь и подпирая эти ворота, ты надеешься достичь Нирваны?
После чего мы встали и ушли не оглядываясь.
Хотя лично мне очень хотелось оглянуться и полюбоваться выражением лица стража.
Назавтра мы снова сидели под ивой и играли на свирели.
Монахи молча слушали, приоткрыв воротные створки.
К вечеру они вынесли плошку с похлебкой, полторы лепешки и пучок зелени; поставили это рядом и опять же молча удалились.
Так продолжалось около недели.
И всю эту неделю я не испытывал никаких проблем ни со здоровьем, ни с душевным равновесием, что еще раз подтверждало мои догадки: в монастыре Шаолинь кроется загрузочный сектор здешнего кармо-компа или гнездится поразивший его вирус (впрочем, одно другому не мешает).
Так продолжалось около недели.
И всю эту неделю я не испытывал никаких проблем ни со здоровьем, ни с душевным равновесием, что еще раз подтверждало мои догадки: в монастыре Шаолинь кроется загрузочный сектор здешнего кармо-компа или гнездится поразивший его вирус (впрочем, одно другому не мешает). Если только местные святоши и впрямь не сумели достичь такого уровня недеяния и заархивироваться, что в результате ими теперь не интересуется ни одна из кармических тест-программ вселенского макро-компа!
Когда мы, я и мой мальчик, в очередной раз расположились под ивой, из ворот вышли двое и направились к нам.
Высокий худой старик, похожий на журавля; и огромный детина самого свирепого вида — оба в шафрановых рясах.
— Отрок! — ласково поинтересовался старик. — Позволишь ли ты бедному монаху задать тебе один вопрос?!
Я и мой мальчик были далеки от того, чтобы обмануться этой ласковостью. От старика через минуту вполне можно было ожидать приказа стражам спустить нас с лестницы. И приказ начинался бы: «Бедный монах стократно сожалеет о…»
— Чем сходны отроки и старики? — бросил я, равнодушно глядя перед собой. — Одним: и те, и другие спрашивают словами.
Похожий на журавля старик ласково смотрел на меня и моего мальчика.
И я пока не мог истолковать смысл его молчания — но приказ спустить нас с лестницы, похоже, откладывался.
— О чем ты будешь спрашивать? — добавил я после того, как мой мальчик исполнил на свирели сложнейший пассаж из «Напевов хладной осени». — Если кто-то спросит меня о том, где и как искать Будду, в ответ я предстану перед ним в состоянии чистоты. Если кто-то спросит о бодисатве, в ответ я появлюсь в состоянии сострадания. Если меня спросят о просветлении, я отвечу состоянием чистого таинства. Если меня спросят о Нирване, я отвечу состоянием умиротворенного спокойствия. Но…
Я выдержал длинную паузу.
— Но боюсь, что все это тоже слова; также боюсь, что спрашивающий бессмысленно вытаращится на меня, раскрыв рот. Тогда я отвечу ему, что осел не может выдержать пинка слона-дракона, и позволю ему уйти с воплями: «Я познал Чань, я познал Путь!» Так о чем же ты хочешь спросить меня, человек, похожий на журавля?
Старик смотрел на нас, меня и моего мальчика, все с той же ласковостью — но теперь в ней что-то неуловимо изменилось.
А я понимал, что невозможно рискую — почти дословно цитируя «Записи бесед чаньского наставника Линьцзи Хуэйчжао из Чжэньчжоу».
Я случайно читал их однажды — и навсегда; потому что я ничего не забываю.
Я ничего не забывал.
Именно в этот день я понял, что нахожусь в чужой Поднебесной. Потому что здесь никогда не жил сумасбродный наставник Линьцзи, ни в девятом веке, ни в каком другом, и никогда он не называл Будду куском засохшего дерьма, Нирвану и просветление — невольничьими колодками и не говорил, что для истинного прозрения надо совершить пять смертных грехов.
Потому что слова есть слова, и слово «Будда» не отличается от себе подобных.
Но мне повезло, как никогда раньше.
— Позволь, отец-вероучитель, — вмешался огромный детина и шагнул к нам, ко мне и моему мальчику, с такой плавной быстротой, что я ощутил колотье под ложечкой, — я спущу этого бродягу с лестницы!
«Дождались», — мелькнуло в голове у меня и моего мальчика.
В глубине души я предполагал, что этим дело и закончится.
— И это тоже слова, наставник Лю. — От сказанного седым журавлем у детины отвисла челюсть.
— И это тоже слова, наставник Лю. — От сказанного седым журавлем у детины отвисла челюсть. — Вели лучше стражам пропустить сего отрока в обитель.
— Этого… этого маленького нахала?! — Удивлению громадного наставника Лю не было предела.
— Нахала? — пожал вздернутыми плечами журавль. — Маленького нахала?..
Он подумал и весело добавил:
— Или маленького архата? Как вы полагаете, наставник Лю?
К вечеру нам, мне и моему мальчику, обрили голову.
А кличка Маленький Архат, с легкой руки патриарха Шаолиня, приклеилась к нам намертво.
И прошло чуть больше года, прежде чем в обитель близ горы Сун приполз Змееныш…