«А сыграть на подобном ложе в «двух мандаринских уточек» или в «Гуань-инь идет за полог»… да вот хоть с этой провожатой!..» — мелькнуло в голове Змееныша, обдав все тело обжигающим вихрем, и Цай сам поразился такому мальчишескому порыву.
Лазутчик повернулся было, чтобы сказать: негоже юному иноку спать на эдаком великолепии, и нет ли какой драной подстилки? Но служаночка вильнула тугим задом и исчезла.
Как не бывало.
А спустя треть часа принесли и роскошный короб с едой.
Вот и стоял Змееныш, жуя солонину и глядя в окно.
Отсюда ему была видна часть сада, густой кустарник и ухоженная лужайка с беседкой. Как ни странно, беседка оказалась пуста, огней рядом тоже не горело, и в свете месяца внимание Змееныша привлекла маленькая тень подле стены кустов.
Тень можно было принять за остромордую собачку с редкостно пушистым хвостом, если бы она не двигалась ритмично и монотонно, как заводная игрушка столичных мастеров-ремесленников.
Подойдя к окну, Змееныш пригляделся.
Видно было плохо, да и месяц разобиделся, спрятавшись до половины за облако, но лазутчику удалось разобрать: да, похоже, действительно собачка, и вдобавок кланяется. Кланяется, раз за разом, тыкаясь мордочкой в землю, а на макушке у странной собачки отсвечивает некая блестящая шапочка.
Кланяется, раз за разом, тыкаясь мордочкой в землю, а на макушке у странной собачки отсвечивает некая блестящая шапочка. Отсвечивает и не падает, хотя должна была свалиться еще при первом поклоне. Впрочем, дрессированные собачки и удивительные шапочки мало заинтересовали уставшего за день Змееныша. Он зевнул, потянулся и собрался было отойти в глубь комнаты…
Месяц распорол облако надвое, плеснув на лужайку и кусты пригоршни светящейся влаги, — и лазутчику удалось разглядеть, что за шапочка красовалась на голове у собачки.
Это была верхняя, теменная часть человеческого черепа!
Змееныша словно ветром отбросило от окна, дыхание перехватило, а когда лазутчик привычным усилием заставил сердце забиться ровно и вернулся на прежнее место — перед окном уже никого не было.
Только кто-то из прислуги — видимо, только что подошедшей — зажигал матовые фонари в беседке.
Померещилось, что ли?!
В спину пахнуло холодом, и волосы Змееныша встали дыбом. Мгновенно обернувшись, он увидел, как чья-то тень отшагнула в сторону от потрясающей кровати; остановилась, почти невидимая, резче проступило старушечье лицо, ехидные морщинки у глаз, поджатый рот… корявые пальцы, сжимающие трубку из одеревеневшего корня ма-линь…
— Бабушка? — прошептал Змееныш, падая на колени.
И впрямь.
***
Не плоть, не тень, не мгла, не туман, ветром кружится, до костей пробирает, холодом веет, леденит душу. Мрачно вокруг, страшно вокруг. Сразу померк и чуть теплится яркий светильник перед дщицей покойного, жертвенные свитки по стене мечутся, флаг погребальный трепещет, усопшего душу сокрыв.
***
Перед тем как исчезнуть, призрак погрозил Змеенышу трубкой, и по щеке бабки Цай медленно сползла почти неразличимая слеза.
7
На лестнице послышались шаги.
Легкая поступь, воздушная, но, вне всяких сомнений, — человеческая.
Змееныш еле успел перевести дух, когда дверь без скрипа отворилась, и в комнату впорхнула Святая Сестрица собственной персоной.
Змееныш ожидал кого угодно: в первую голову преподобного Баня, во вторую — вертлявую служа-ночку; но явления, госпожи он не предполагал.
Святая Сестрица уже переоделась с дороги. Сейчас на ней была газовая светло-коричневая кофта с креповой каймой вокруг ворота и юбка из лощеного шелка, из-под которой выглядывали атласные туфельки. Прическу же украшали серебряная с чернью сетка и перья зимородка — а выглядела госпожа по крайней мере лет на десять моложе.
Последнее мало удивило Змееныша — он-то выглядел моложе по меньшей мере вдвое с хвостом по отношению к своему истинному возрасту.
В руке госпожа держала богато изукрашенный цин.
Пройдясь по комнате, Святая Сестрица уселась за низкий, отделанный мрамором столик и, не говоря ни слова, стала глядеть на лазутчика поверх бронзовой курильницы.
— Позволено ли мне будет спросить, — после явления призрака голос плохо слушался лазутчика, и звук вышел сиплым, — когда явится мой наставник?
Зажурчал, потек, наполнил комнату тихий смех.
Госпоже было весело.
— Наставник? — игриво переспросила она. — А в чем же он тебя наставляет, мой милый инок?
— В Учении, — со всей возможной твердостью ответил Змееныш. — В Учении и… во многом другом.
— Но ведь не подобает в постижении Учения, а также «многого другого» пренебрегать и прочими способами раскрытия сокровенной сути? — мурлыкнула Святая Сестрица, беря звучный аккорд на своем цине.
— Хочешь, я спою тебе сутру? Священную сутру как раз для таких милых иноков, как ты? И запела, умело аккомпанируя себе:
Детина, прямо скажем, лучший сорт:
То в обращенье мягок он, то тверд;
То мается-шатается, как пьяный,
А то застынет вроде истукана.
Ютится он в Обители-у-Чресел,
Два сына всюду неразлучны с ним,
Проворен и отзывчив, бодр и весел,
Красотками он ревностно любим.
Нельзя сказать, чтобы Змееныш Цай не слышал этой сутры раньше. Ее не раз певали девицы во многих чертогах луны и дыма, прежде чем приступить к ублажению гостя — то есть к игре с тем самым замечательным детиной, о котором шла речь в песенке.