«Вам место на кладбище покупать нужно», — хотел добавить Змееныш.
И не успел.
Ручища парня дернулась, раздавленным крабом поползла по песку, шевеля почему-то всего одним пальцем — указательным; замерла, опять двинулась, палец ковырнул песок, выгребая бороздку, другую…
Под ноготь воткнулась щепка-заноза; и эта мелочь вдруг заставила сердце Змееныша забиться вдвое чаще.
Хотя бы потому, что лицо парня по-прежнему оставалось лицом спящего или мертвого.
— Чего буянишь? — недовольно отозвался ближайший купец, прищуриваясь. Глазки у купца были такими мутными и окруженными после веселой ночки такими синячищами, что казались бельмами. Бельмастый еще раз недовольно оглядел Змееныша с головы до ног, не удостоив своего возницу даже словом, и повернулся к Баню.
— Вы б, наставник, угомонили вашего служку! — брюзгливо сообщил бельмастый. — Что ж это он, в самом деле, на честных людей кричит! Будда небось не учил язык распускать!
Но Змееныш уже не слушал купца.
Он с неподдельным ужасом следил за указательным пальцем парня. Тот за это время успел очертить на песке круг около локтя в поперечнике; и теперь белесый ноготь ковырялся внутри круга.
Иероглиф.
Другой.
Третий.
Сразу два подряд; старое головастиковое письмо, каким уже давно никто не пишет, даже мастера каллиграфии, способные на вкус отличить степень бархатистости туши; иероглиф, другой, третий…
Цзин, жань, жань, цзин, цзин, жань, цзин.
Чистое, грязное, грязное, чистое, чистое, грязное, чистое.
И, наконец, веки возницы дрогнули и раздвинулись.
Из глубоко утопленных глазниц на Змееныша смотрела темень Лабиринта Манекенов, в которой что-то ворочалось.
Лазутчик жизни отшатнулся, так и не успев осознать: примерещился ему сухой треск, какой бывает от столкновения дерева с деревом или с рукой, похожей на дерево?
А ручища возницы медленно выползла из круга, мозолистая ладонь легла на валявшийся неподалеку колодезный ворот; дубовая махина; окованная вдоль оловом, приподнялась, оторвалась от песка…
И с маху ударила Змееныша по правому колену.
Попади ворот по живому — опираться лазутчику на костыль до конца его дней!
— Сдурел?! — Змееныш резво отпрыгнул назад, с испугом глядя на садящегося парня, — Эй, удалец, ты живой или… какой?!
Вместо ответа ворот вновь ринулся к колену лазутчика.
Но в воздухе закатным облаком мелькнула оранжевая кашья, и обе сандалии преподобного Баня опустились точно посреди ворота, прибив его к песку, как сильный дождь прибивает пыль.
— Если мой спутник чем-то не угодил вам, я искренне прошу прощения вместо этого невежи! — Бань явно хотел сказать что-то еще, но осекся, во все глаза разглядывая возницу. А не вовремя оживший парень не обратил внимания ни на удивительное появление монаха, ни на собственный промах — ворот зашевелился на песке, попутно стерев часть круга и два иероглифа «жань», после чего опять стал подниматься.
И возница тоже стал подниматься.
— Чистое, — глухо сказал возница.
— И грязное. И чистое…
Он шагнул вперед и попытался кинуть ворот в ноги Змеенышу. Руки слушались парня плохо, необычное оружие упало, не долетев до цели какого-нибудь вершка; возница огорченно помотал головой, отчего косынка сползла ему на самые брови, и грузно побрел к Змеенышу.
Когда на плечо возницы легла сухонькая лапка преподобного Баня, парень попытался смахнуть ее на ходу — но не тут-то было! Лапка держала прочно. Возница остановился, развернулся к досадной помехе вполоборота и скосился на лапку у себя на плече,
— Чистое, — сказал возница, и в голосе его пробился недовольный хрип: так начинает крениться подгнившее дерево, прежде чем упасть на голову случайному прохожему. — Чистое, чистое и чистое. И грязное.
Кулачище парня с маху рубанул монаха по запястью, но был вовремя перехвачен. Огромное тело описало в воздухе красивую пологую дугу и, вздымая горы песчаной пыли, обрушилось наземь. Любой другой на месте парня, если не сломал бы себе хребет, то уж наверняка немало времени охал бы да хватался за поясницу, но возница полежал-полежал и начал вставать. По дороге он снял с себя кофту-безрукавку, обнажив мощный, слегка подзаплывший жиром торс, и отправил кофту в колодец.
— Чистое, — сказал почти голый возница. И пошел к Змеенышу.
— Что ж это творится, люди добрые! — несколько запоздало возопил бельмастый купец, бледнея. — Это ж настоящий Великий Предел творится! Эй, Бу Цзи, немедленно прекрати! Ты это…
Бельмастый сделал шаг-другой, то ли намереваясь продолжить увещевания возницы по имени Бу Цзи, то ли собираясь лично вмешаться в творимый Великий Предел, но едва он попытался шагнуть в третий раз…
— Грязное, — неожиданно сказал торговец, и мутные бельма его неприятно потемнели. — И грязное. Ишь ты…
Он вернулся к своему приятелю, взял у него из рук мешочек с серебром, только что полученный последним от хозяина постоялого двора, и запустил увесистым мешочком в бритую голову преподобного Баня. Не попал, расстроенно хмыкнул и медленно направился к дерущимся.
Нет.
Не к дерущимся.
К Змеенышу — поднимая на ходу колодезный ворот и примериваясь к правому колену лазутчика.
Монах перехватил мешочек на лету, немедленно обрушив его на бесстрастное лицо возницы — но Бу Цзи, мертвый или живой, даже не заметил этого. Хотя сломанный нос очень трудно не заметить, особенно если это твой же собственный нос! Словно сообразив что-то, непонятное ему ранее, парень предал Змееныша забвению и пнул ногой ярко-оранжевую кашью. Удивительное дело: преподобному Баню стоило изрядного труда отвести предплечьем эту ногу! Тут же кулаки возницы замелькали вокруг жилистого монаха, как привязанные на цепях камни; преподобный Бань окунулся в эту круговерть, и посторонний наблюдатель потерял какую бы то ни было возможность следить за происходящим.