Я прислонилась к нему, нежно поцеловала в губы и сказала:
— Ее уста всю душу исторгают! Смотри, летит! Верни ее, Елена! Я жить хочу — в устах твоих все небо! Все, что не ты, — один лишь тлен и прах!
Он всмотрелся в мое лицо жаждущим взглядом:
— Ты, кажется, говорила, что ничего больше из этой пьесы не помнишь.
— Помню, — шепнула я. — А ты?
Он покачал головой, и мы были так близко, что его волосы задели мои и трудно было различить, где чья чернота.
— Когда ты ко мне так близко — нет.
— И хорошо, — улыбнулась я. — Но обещай мне, что как-нибудь мы найдем всю пьесу и будем читать друг другу по очереди.
Он улыбнулся, и это была улыбка, которую я ценила больше любой другой: настоящая и беззащитная, наверное, одна из немногих вещей, оставшаяся от того человека, которым он мог быть, не попади когда-то в лапы Белль Морт.
— Клянусь, и с радостью.
— Тогда помоги мне стащить эти мокрые джинсы, а поэзию оставим до другого раза.
Он взял мое лицо в ладони:
— Для меня это всегда поэзия, ma petite.
Вдруг у меня пересохло во рту, и пульс забился так, что глотать стало трудно. Я с придыханием сказала:
— Да, только иногда это бывают похабные лимерики.
Он засмеялся и поцеловал меня, потом помог мне выбраться из мокрых джинсов, и носков, и кроссовок, и всего мокрого. Когда крест вывалился из-под блузки, он не светился. Просто лежал себе, блестя в свете ламп. Жан-Клод отвернулся, как всегда от освященного предмета, но это был единственный признак, что его как-то волнует наличие у меня креста. До меня вдруг дошло, что сколько я ни надевала крест в присутствии Жан-Клода, он ни разу не светился. Что бы это могло значить?
Обычно я очень прямолинейна, кроме как в области эмоций, но стараюсь быть помягче, изменить это свойство, и потому я спросила:
— Тебе действительно больно смотреть на мой крест?
Он упорно смотрел на край ванны.
— Нет.
— Тогда зачем отворачиваться?
— Потому что он начнет светиться, а этого я не хочу.
— Почему ты знаешь, что он начнет светиться?
— Потому что я вампир, а ты истинно верующая.
Он все еще смотрел на воду, на мрамор ванны, на все, кроме моей груди с крестом, который я еще не сняла.
— У меня никогда не светился крест, если рядом из всех вампиров был только ты.
На эти слова он поднял глаза и тут же опустил.
— Этого не может быть.
Я задумалась, припоминая.
— Не могу вспомнить, чтобы такое было. Ты отворачиваешься, я снимаю крест, и мы занимаемся своим делом, но он не светится.
Он чуть подвинулся, плеснула вода.
— А это важно?
По голосу было слышно, насколько ему не нравится этот поворот разговора.
— Не знаю.
— Если ты не хочешь, чтобы я пил, то я пойду.
— Нет, Жан-Клод, не в этом дело. Честно.
Он уперся рукой в край ванны и вышел.
— Жан-Клод! — позвала я.
— Non, ma petite, ты этого не хочешь. Иначе ты бы не цеплялась так за свой священный предмет.
Взяв ярко-синее полотенце, под цвет простыням на кровати, он начал вытираться.
— Я хотела сказать… да черт меня побери, не знаю я, что хотела сказать! Просто не уходи.
Я подняла руки — расстегнуть цепь, и тут открылась дверь. Вошел Ашер, покрытый засохшей кровью — моей. Это должно было меня встревожить, но нет. Волосы его все так же рассыпались золотом по плечам, и у Ашера они действительно были золотыми. Как густые золотые волны, и глаза такие светло-синие, как зимнее небо, но теплее, как-то… живее. Он шел к нам, играя длинными линиями прекрасного тела. И шрамы не убавляли его красоту, они просто были частью Ашера, и ничего не портило ту божественную грацию, с которой он вошел. Он был так красив, что у меня дыхание перехватило, в груди защемило от восторга. Я хотела сказать «иди к нам», но голос у меня пропал от этого чуда — плывущего к нам Ашера на узких босых стопах.
Крест ожил, светясь — не так, как в джипе, но достаточно ярко. Так, что я заморгала. Так, что я смогла задуматься. Ашер все еще был красив, ничего не изменилось, но теперь я могла дышать, двигаться, говорить. Хотя понятия не имела, что сказать. Никогда до сих пор при нем тоже крест у меня не светился.
Это Жан-Клод спросил его:
— Что ты сделал, mom ami? Что ты сделал?
Он стоял спиной к свету от креста, прикрывая глаза полотенцем.
Ашер вскинул руку, защищая свой светлый взор.
— Я попытался подчинить ее разум, сколько нужно для наслаждения, но ardeur был слишком силен.
Я глядела на них обоих в свете креста: один прикрыл глаза полотенцем, другой — сгибом руки, и я ответила за Ашера:
— Он подчинил мой разум. Подчинил полностью и без остатка.
Произнося эти слова, я уже знала, что он сделал, и больше. Меня до того уже подчиняли. И однажды это делал и Жан-Клод, когда мы встретились впервые. Но способность туманить человеку разум встречается у двенадцати вампиров на дюжину. Почти все молодые должны для этого поймать твой взгляд, но старым достаточно просто о тебе подумать. У меня был почти полный иммунитет от этой силы, частично из-за меток Жан-Клода, частично из-за природного таланта некромантии. Но к Ашеру у меня иммунитета не было.
Крест продолжал светиться, вампиры защищали глаза, и даже когда они вот так прятались от белого света, я все равно хотела их обоих, но теперь уже задумалась, сколько здесь моего желания, а сколько фокусов Ашера. А, будь оно все проклято!