И ее голос закапал мне на кожу как теплый мед, будто темная сила ее глаз разливалась по ней.
— Сила могилы подвластна тебе, но не сила желания. Желание, во всех его формах, подвластно мне.
Если бы я могла вдохнуть, я бы завопила, но воздуха не было, и зрение исчезло на миг полного головокружения. Я тонула в звуках, в крови, бьющейся в моем теле, сердце влажно колотилось, пульс как второе сердце бился в разных местах. Я слышала, я ощущала.
Я ощущала грудь Калеба у себя под пальцами, ощущала шероховатость волос на краях его сосков и, наконец, сами соски, набухшие и затвердевшие под моими пальцами. Металлические гантельки, пронзавшие их, отвлекали меня.
Металлические гантельки, пронзавшие их, отвлекали меня. Я хотела закрутить соски между пальцами, а металл не давал этого сделать. Как зубочистка, воткнутая в сандвич, они торчали на дороге. Был момент, когда Белль готова была их вырвать, и эта мысль была настолько не моей, что я смогла отползти обратно в собственное сознание, хоть немного.
Когда у меня в глазах прояснилось, Калеб смотрел перед собой, не видя, полуоткрыв губы. Это было так, будто сама Белль его коснулась, а ее прикосновение распространяет похоть, вожделение всякого рода.
Я вернулась в собственную голову и в собственную кожу, но желание Белль осталось во мне, и я не могла его вытолкнуть. Она была права: жажда крови — это не смерть.
Я рванула руки из-под рубашки Калеба. Пуговицы отлетели, обнажился торс. Когда я каналировала жажду крови Жан-Клода, она почти всегда была направлена к шее, запястью, сгибу руки, иногда внутренности паха, к самым нормальным большим артериям и венам, но Белль не смотрела ни высоко, ни низко. Она глазела на грудь Калеба, будто это был первоклассный бифштекс, зажаренный как раз как надо.
Моя собственная логика попыталась спорить. Есть другие места, где больше крови и ближе к поверхности. Само удивление от того, что Белль не обратилась к более обычным местам, помогло мне ее оттолкнуть.
Хрипло прозвучал голос Калеба:
— Почему ты остановилась?
— Я не думаю, что ей секса хочется, — прозвучал спокойный голос Натэниела.
Я повернулась на его голос. Если бы мной двигал ardeur, этого было бы достаточно, чтобы я поползла к нему. Но Натэниел был прав: дело было не в сексе, а в пище, а Натэниел пищей не был. Отсюда следует, что Калеб был? Не слишком приятная мысль.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Калеб.
Я глядела на его голую грудь, на юное, еще не созревшее лицо. Он явно недоумевал. Я сказала вслух, хотя не обращалась ни к кому из сидящих в машине:
— Он не понимает.
— Очень скоро поймет, — шепнула Белль.
— Кажется, твой выход на поле, — прозвучал голос Джейсона с переднего сиденья.
— Что? — спросил Калеб.
— Тебя пожуют малость, — объяснил Джейсон.
Сочетание моей моральной дилеммы и того, что Белль хотела взять кровь из необычного места, такого, которое мне казалось бессмысленным, помогло мне выплыть на поверхность. Я опустилась на колени, чуть отделившись от тела Калеба.
— Нет, — сказала я вслух, и никто из ребят мне не ответил — будто до них дошло, что я не обращаюсь ни к кому из них.
Голос Белль у меня в голове:
— Я пока что обращалась с тобой нежно, ma petite.
— Я не твоя ma petite, и перестань на фиг меня так называть.
— Если ты не принимаешь моей доброты, я перестану тебе ее предлагать.
— Если это у тебя доброта, то не хотелось бы мне видеть…
Я не закончила фразу, потому что Белль показала мне, что действительно была до сих пор добра.
Она не подчинила меня, она врезалась в меня оглушительным, перехватывающим дыхание ударом силы. На миг — или на вечность — я повисла в пустоте. Не стало ни джипа, ни Калеба, я ничего не видела, не ощущала, меня не было. Не было ни света, ни тьмы, ни верха, ни низа. Я испытывала близкую смерть, мне случалось терять сознание, отключаться, но в тот момент, когда Белль меня пронзила, я была ближе всего к ничто за всю свою жизнь.
В это ничто, в эту пустоту упал голос Белль:
— Жан-Клод начал танец, но оставил его неоконченным между тобой, собой и волком.
Он позволил сантиментам повлиять на его решение. Я не могу не спросить себя, так ли я хорошо его выучила.
Я хотела ответить, но не помнила, где у меня рот или как надо вдохнуть. Я не могла вспомнить, как отвечают.
— Я это обнаружила у волка, но не смогла исправить, потому что он не мой подвластный зверь. Я не понимаю собак, а волк очень похож на собаку.
Ее голос шептал во мне все ниже и ниже, дрожал в теле, но, чтобы ее голос танцевал в моем теле, мне надо было иметь тело. Я снова оказалась в нем, будто упав с огромной высоты. Я лежала, тяжело дыша, на полу, глядя на пораженное лицо Калеба и встревоженное лицо Натэниела.
Голос Белль скользил по моему телу как умелая рука. До меня вдруг дошло, кто обучил Жан-Клода использовать голос как средство соблазна.
— Но тебя, ma petite, тебя я понимаю.
Я глубоко и прерывисто вдохнула, и больно стало во всей груди, будто я долго-долго обходилась без дыхания. Голос оказался хриплым:
— О чем ты лопочешь?
— Четвертая метка, ma petite. Без четвертой метки ты не принадлежишь Жан-Клоду по-настоящему. Это как различие между помолвкой и браком. Одно навсегда, другое — не обязательно.