Я очнулась в джипе, и надо мной нависли встревоженные лица Натэниела и Калеба. На водительском сиденье устроился здоровенный волчище, и его длинная морда обнюхивала мое лицо. Протянув руку, я потрогала мягкий густой мех, потом увидела блеск жидкости вокруг сиденья водителя, где перекинулся Джейсон, — прямо на обивке.
— Иисус, Мария и Иосиф! Перекинуться сзади, в грузовом отсеке, ты уже не мог. Тебе обязательно надо было это сделать на кожаном сиденье. Его же теперь никогда не отскрести!
Джейсон зарычал на меня, и даже не зная волчьего языка, я поняла, что он говорит. Что я неблагодарная свинья.
Но гораздо легче было думать о погибшей обивке, чем о том факте, что я только что была у Матери Всех Вампиров, Матери Всей Тьмы, Изначальной Бездны, ставшей плотью. По воспоминаниям Жан-Клода я знала, что ее называют Матерью Милостивой, Марме и еще десятками эвфемизмов, чтобы она казалась доброй и, как бы это сказать, материнской. Но я почувствовала на себе ее силу, ее тьму и, наконец, — ее интеллект, холодный и пустой, как всякое зло. Я была ей любопытна, как ученым любопытен новый вид насекомого.
Но я почувствовала на себе ее силу, ее тьму и, наконец, — ее интеллект, холодный и пустой, как всякое зло. Я была ей любопытна, как ученым любопытен новый вид насекомого. Его надо найти, поймать, посадить в банку, хочет оно того или нет. В конце концов, это всего лишь насекомое.
Пусть они называют ее Матерь Милостивая, но по мне, так Дражайшая Мамулька куда как точнее.
Глава 30
Калеб забрался в багажник джипа достать пластик, который я возила с собой, когда приходилось везти что-то погрязнее цыплят, и растянул его на сиденье, чтобы Натэниел мог вести машину. Я хотела вести сама, но Джейсон на меня зарычал. Он был прав, я еще не была в самой лучшей форме. Натэниел, глаза которого вернулись к сиреневой норме, сказал мне:
— Ты отрубилась. Перестала дышать. Джейсон тебя стал трясти, и ты как-то всхлипнула. — Он покачал головой с очень серьезным лицом. — Но ты не задышала. Нам пришлось трясти тебя и дальше.
Будь они людьми, я бы стала спорить, что им только показалось. Но они людьми не были. Если три оборотня не могли расслышать твоего дыхания, то приходится им поверить.
Дражайшая Мамулька пыталась меня убить? Или это было случайное воздействие? Или побочный эффект? Она могла не намереваться меня убить, но сделать это случайно. И я достаточно прикоснулась к ее мышлению, чтобы понимать, что ей это все равно. Она не испытала бы ни сожаления, ни вины. Она не думает как человек — то есть как нормальный, приличный, цивилизованный человек. Она думает как социопат — ни сочувствия, ни понимания, ни вины, ни сопереживаний. Как ни странно, такое существование должно быть очень мирным. Нужно ли иметь больше эмоций, чтобы чувствовать себя одинокой? Я так полагаю, но на самом деле не могу сказать с уверенностью. Одинокая — я бы такого слова к ней не применяла. Если ты не понимаешь потребности в любви или дружбе, как ты можешь быть одиноким? Я пожала плечами и покачала головой.
— О чем ты? — спросил Натэниел.
— Если ты не ощущаешь ни любви, ни дружбы — можешь ли ты быть одиноким?
Он приподнял брови.
— Не знаю. А что?
— Мы только что задели краем Мать Всех Вампиров, но она больше похожа на Мать Всех Социопатов. Люди редко бывают полностью социопатами. У них скорее пары кусочков не хватает там или тут. Чистая, истинная социопатия — вещь крайне редкая, но Дражайшая Мамулька под нее, по-моему, подходит.
— А не важно, одинока она или нет, — сказал Калеб.
Я оглянулась на него. Его карие глаза стали больше, и под загаром он побледнел, Я понюхала воздух, не успев подумать. Автомобиль стал полигоном запахов: сладковатый мускус волка, чистая ваниль Натэниела и Калеб. Он пах… молодостью. Не знаю, как это объяснить, но я будто чуяла, каким нежным было бы его мясо, какой свежей — кровь. Он пах чистотой, чуть надушенное мыло ощущалось на его коже, но под ним был еще и другой запах. Горький и сладкий одновременно, как кровь одновременно сладкая и соленая.
Я повернулась, насколько позволял ремень, и сказала:
— Ты хорошо пахнешь, Калеб.
Нежный и напуганный. Истинным хищником был он, а не я, но глянул он на меня глазами жертвы: огромные глаза на потухшем лице, губы чуть открыты в дыхании. Я видела, как бьется пульс у него на шее под кожей.
Меня подмывало вползти на заднее сиденье и языком потрогать эту трепещущую жилу, погрузить зубы в нежную плоть и выпустить пульс наружу.
Этот образ пульса Калеба был как леденец, который можно достать и катать во рту. Я знала, что так не получится. Знала, что, если прокусить кожу, пульс пропадет, превратится в струю красной крови, но образ леденца оставался со мной, и даже мысль о крови, брызжущей мне в рот, не ужасала.
Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как бьется жила на шее Калеба, и стала думать только о дыхании. Но с каждым вдохом все сильнее становился запах горькой сладости, вкус страха. Почти вкус плоти во рту.
— Что со мной? — спросила я вслух. — Мне хочется вырвать пульс из шеи Калеба. Слишком рано еще пробуждаться Жан-Клоду. К тому же обычно мне не хочется крови. Или хочется не только крови.