Она встречает взгляд Цмайши.
«Я убью тебя, — говорят глаза молодой женщины. — Я убью тебя и стану великой старейшиной. Как Шакхатарши, сказки о которой ты любишь».
Старейшина раздувает ноздри.
— Хорошо, — низко, словно захлебываясь чем-то, рычит Цмайши. — Слушай меня, Л’тхарна! Я видела, все видела и все знаю. Я отдам ожерелье твоего отца. Я отдам.
И уходит.
Возвращается нескоро. Эскши уже не раз нетерпеливо взрыкивала, и даже толкнула в плечо понуро молчащую Ицши, предлагая отправиться вслед за старейшиной и заставить ее поспешить. Но Цмайши является в темной арке, сосредоточенная, величественная, огромная ростом — та женщина, что была первой на Ррит Кадаре, мире царствующем.
Она смотрит в упор на приплод Р’харты, великого брата своего, никогда не поступавшего против чести. Ее брата, последнего героя, рожденного человеческой расой, последнего, в ком сияла древняя доблесть… смотрит, и огненное презрение, и бессильная ярость в ее глазах.
Цмайши швыряет ожерелье Л’тхарне в лицо.
Но это не знак вождя.
…семь черепов снизаны в ряд от одного плеча до другого, затылочные части спилены, вместо глаз — драгоценные камни. Их черепа тонкостенны и округлы; видно, какими большими были глаза в этих глазницах, какими маленькими — эти рты со слабыми плоскими зубами…
Л’тхарна спокоен. Даже нервные обычно уши неподвижны. Он наклоняется и подбирает низку х’манкских костей.
— Это я тоже заберу, — тихо говорит он.
Цмайши молча опускается на четыре.
Цмайши молча опускается на четыре. Огонь ее взора гаснет, на коже ярче проступают пятна.
— Я вождь мужчин, — так же тихо продолжает выродок, невесть как оказавшийся приплодом ее брата. — Отдай мне знак мужчин, женщина. Ты хранила его, но он тебе не принадлежит.
«Где он?! — хочет крикнуть старейшина, — где он, белый червь, которому ты кладешь голову на колени? Х’манк твой хозяин и ты называешь себя вождем людей?!»
Но она молчит.
Тяжкая тишина плывет над домом собрания.
Наконец, Цмайши встает и скрывается в доме.
Миру не суждено пасть в громе и свете. Мир тихо истлеет, станет желтой летящей пылью. Новым людям не понадобится сказка о Ш’райре, герое, бьющемся с богом для отрады своего сердца.
Пусть она презирает выродка, но не почтить ожерелье своего брата она не в силах. Цмайши несет его на вытянутых руках, и подвески почти не колышутся, храня тишину. Запах беспокойства втекает в ноздри старейшины; какой-то миг она радуется, что выродок выдал себя, но потом понимает — запах идет с другой стороны, это люди ее дома…
Все равно. Уже все равно.
Ожерелье вождя на груди Л’тхарны.
Восходит солнце, и изысканный свет кутает синие плечи вулкана, забывшегося тревожным сном. Спустя полчаса во льдах вершины ненадолго запылает ослепительная корона — чтобы сорваться и вознестись в небо дневным светилом. Нынче свежо; ясно виден не только пик Такахаси. Присмотревшись, над морем можно различить и вздымающиеся береговые скалы острова Сиру.
Должно быть, если подняться в горы повыше, на востоке явится из волн берег материка. Но Город уже не различить простым глазом. Тем паче — тонкую иглу устремленной к небесам башни.
Розовый жемчуг
Раковины ладони
Таят в глубинах.
Шумят сосны. Утренний ветер приносит дыхание океана, птицы в ветвях приветствуют день. Замшелые камни сада осыпает роса.
Скоро появятся девушки-служанки, прекрасные, как вспугнутые птицы. Посетуют на непокорство вверенного их заботам господина, усадят старика в кресло, покатят к дому и будут строго следить по дороге, чтоб своевольный хозяин никуда не сбежал. Миновав коридоры дворца, чью красоту скрывает бархатный полумрак, он окажется на веранде, парящей над розовыми рассветными скалами — и слишком роскошный вид погубит тонкости ощущений…
Подадут завтрак. Старик будет есть и смотреть на птиц.
Потом придет врач и осведомится о самочувствии. Зачем старик держит здесь этого бесполезного человека, который, несмотря на безупречное происхождение, ничего не смыслит в красоте — загадка. За хозяйским здоровьем следит биопластиковый костюм, и более чем полувека носки достаточно, чтобы научиться доверять неразумному веществу. Самочувствие превосходно, тем более для человека в таких летах. Старик объявит, что не прочь поохотиться, и, потешаясь над встревоженным врачом, распорядится о подготовке забавы. Врач будет смиренничать, предупреждая об опасности лишних волнений, но служба безопасности в лице сурового Иноуэ-сан кивнет, отвечая, что все будет сделано…
Старик велит принести чашку холодной воды и просидит в кресле еще полчаса, наблюдая, как сменяются краски утра. Ожидая появления дочери, он чувствует, как по жилам расходятся бодрость и благодушие. Будет охота; он думает, что, возможно, разделит эту радость с Иноуэ, а возможно, и Люнеманн-сан присоединится к ним. И даже Ийютаэ Атк-Этлаэк Этрима, если он в очередной раз не разбил корабль.
Наконец, явится Минако-химэ, прелестная, как богиня, в новом косодэ, и скажет, что пришел срочный вызов по галактической, с требованием визуального контакта.
Тогда старик улыбнется.
Это звонит его самый умный, жестокий и омерзительный враг.
Он тоже поднимается рано.