Уже несколько дней ничего не меняется.
Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.
Света дремлет, съежившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали все, что могли, и большего не сумеют, но все равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.
…Алентипална открывает глаза.
Флейта просыпается мгновенно, вихрем кидается к серебряному ложу, разворачивая дрожащими пальцами браслетник.
— Светочка…
— Да, баба Тиша!
— Ты чего здесь сидишь? — спрашивает та обеспокоенно и ласково. — Долго уже сидишь, я почувствовала…
— Жду, — неожиданно для самой себя всхлипывает Света. — Я…
— А сколько времени?
— Четыре. Утра.
— С ума сошла девчонка…
— А вы выздоровели?
— Уж чего не знаю, того не знаю, — Бабушка чуть улыбается.
Утра.
— С ума сошла девчонка…
— А вы выздоровели?
— Уж чего не знаю, того не знаю, — Бабушка чуть улыбается. — Иди спать.
— А вы? Давайте я доктора вызову, или, может, Костю лучше позову, чтоб он…
— Нет-нет, — Алентипална почти напугана. — Тормошить начнут, не хочу. Иди спать, Светочка, и я тоже еще немножко посплю. Ладно?
— Ладно, — улыбка сияет сквозь слезы, как солнце в дождь. — Все будет хорошо, да?
— Я уверена. И, Светочка…
— Что?
— Передай ребятам… — шевелятся ее губы, все медленней и трудней, — что я их… всех очень… люблю.
— Ага…
Флейта уходит, намеренная все-таки кого-нибудь разбудить и, по крайней мере, сообщить радостную новость, а Бабушка вновь смыкает веки. Летят минуты; сменяются симфонии, легкие и солнечные, словно бабочки; наконец, приходит сон, сон тихий и сладостный, какой достается святым.
Вязкая плоть биопластика перестает едва заметно пульсировать и начинает отделяться от тела Алентипалны.
В четыре тридцать утра семнадцатого октября 2*** года Валентина Павловна Надеждина, председатель комиссии по делам несовершеннолетних, куратор Райского Сада, третий триумвир Седьмой Терры, скончалась.
В сокровенном сердце родового жилища — прохлада и полумрак. Пусты стены, некогда украшенные; нагое ложе ожидает в углу. Здесь, в своих покоях, Цмайши хранила вещи, привезенные из дома, с Кадары. Почти все распродано. Что-то раньше, что-то позже ушло в лапы не-людей, торговцев экзотикой… То немногое, что осталось, великая старейшина сама велела унести.
Сколь малого она хочет: всего лишь умереть под родным солнцем.
Судьба не уделит ей такой милости.
Женщины, что в ее власти, осторожничают, боясь ее гнева: говорят мало, умалчивают о многом. Но разума Цмайши пока достаточно, чтобы догадываться и знать. Для того, чтобы душа ее нашла покой, чтобы сердца ее остановились в счастье, нужна сущая малость. Связь с Кадарой восстановлена, сообщение становится регулярным, и вслед за послами к прародине расы отправляются уже гости, дети, старухи, помнящие былое… говорят, там рады были вновь увидеть благородную Суриши, женщину, что от вождя зачала и родила вождя.
Сам вождь благоразумно занимается другими делами.
Так.
Вернуться. Вернуться в давным-давно разоренный дом, на пепелище, которое успело зарасти лесом и вновь стать ожогом на теле земли, вернуться, спустя много десятилетий снова полюбоваться пляской воздуха ввечеру над кряжем Ненэрхар. Увидеть, как меркнет Солнце, и загораются сопутствующие светила, Сетайя и Чрис’тау. Почувствовать кожей ветер, летящий со злых песков Аххарсе. Услышать яростные крики детей, загоняющих добычу. Пройти по развалинам Шайраи-Тхир, великой столицы, найти место, где два века назад увидела свет, выбравшись из материнского чрева. Сидеть под куполом неба, изукрашенным звездами, думать о прошлом, вспоминать совершенное. Приметить на горизонте разгорающийся свет утра, улыбнуться и испустить дух…
Уйти хорошо.
Это так просто сделать.
Нужно всего лишь пойти на поклон к выродку.
Он ничтожен, он мягок сердцем, он до сих пор не решился убить Цмайши, и он не посмеет даже отказать ей, зная, какие злые слова скажет она о нем на Кадаре. Мерзавка Эскши оскалит клыки, но мягкосердечие — заразная немощь, и она, сильная женщина, не сумеет пойти поперек Л’тхарны.
Так просто.
Так немыслимо.
Даже светлой смерти Цмайши не пойдет просить у выродка.
Особенно — светлой смерти.
Что же, тогда она просто уйдет в чистоте. В четырех безликих стенах, в доме, выстроенном еще до войны — до той, первой войны, выстроенном людьми, не знавшими поражений. Дух мощи еще не покинул дом. Строители не пытались сберечь традиций, они жили ими.
Цмайши грезит.
Единственный сундук перед нею нарушает пустоту покоев. Цмайши перебирает мужские украшения столетней давности и думает о войне — так, как думают об умершей дочери. Мышцы ее ослабели, клыки затупились, сосцы иссохли: о, с какой любовью она вскармливала войну! Х’манки оказались слишком хитры, и чийенки, союзники, предали, и рывок рассеялся в пустоте, выпив последние силы людей.
Но есть одна мысль, которая сладка Цмайши, как сладка под ее пальцами округлость х’манкского черепа, звена в ожерелье. Вот она, эта мысль: во времена тяжких испытаний у людских женщин не рождаются выродки.