Место это было похоже на гараж. Только очень чистый, очень пустой и ярко освещенный. Белая штукатурка, светящийся потолок и тяжелые широкие ворота. Где-то наверняка пряталась сенсорная камера.
Хотя бы гадать, кто это и что это, не приходилось.
Но вот зачем…
Света сунула пальцы под мышки. Плотно зажмурилась: глаза болели.
И как?!
Она неспроста гордилась собой: Птица, ни разу не упускавшая песен. Ни единого разу. Даже когда только училась. Инструкторши смотрели на нее большими глазами. Тихорецкая — девочка-звезда. Даже Синий Птиц упускал песни, потому что Птиц циклотимик, и у него бывают депрессии. Даже Ратна-Жемчуг, и на то есть причины, о которых не говорят. Сама Бабушка упускала, потому что силы человеческие небезграничны, а неотложных дел слишком много.
Но не Флейта.
Спустившись с лестницы ресторана, Флейта спела себе безопасность, спокойное возвращение к своим. Спела неудачу тем, кто попытается причинить ей зло. Спела благополучие.
И, заснув на безобидно-скучном фильме, проснулась в темных коридорах судоремонтного завода.
А может, и не завода.
Она не помнила, когда у нее отобрали браслетник. Наверное, была в обмороке… кто-то уносил ее из зала, и люди, должно быть, думали, что несет спящую дочь…
Плакать Света разучилась в тот день, когда узнала, что умрет тринадцати лет отроду. Ничего не переменилось с тех пор. Смерть опаздывала на четыре года; каждый день — подарок, и попробуй забыть, чей… Алентипална не хотела отпускать Свету на оперативную работу, говорила, что гораздо лучше лечить, дарить жизнь, отгонять беду, но самой Алентипалне по большей части приходилось заниматься не этим. Трудный был выбор — порадовать Бабушку или помочь ей.
Она слишком давно стала взрослой.
Мысль придала сил.
Тихо, в отдалении, вновь зазвенели, поплыли слова первого инструктажа — главное правило райской птицы, ее железный клюв и стальные когти. Выучи назубок: нет человека, у которого не может заболеть голова, и нет машины, которая не может выйти из строя… не бойся. Этот мир — на твоей стороне.
Пусть рядом нет Солнца. И без Каймана будет плохо. Но кое-что она сумеет и в одиночку.
Только сначала надо подумать.
Ватная, кисельная, густая стояла тишина. Казалось, вот-вот начнет она падать с потолка хлопьями, превращаться в снег, и покроет пол слоем легкой мертвой штукатурки, холодной как лед. Ногти на ногах стали лиловые, точно накрашенные. Спина болела.
…и зачем им живой корректор?
— Кто бы сказал — я бы не поверил, — проронил Кайман, изучающе глядя на Лилен.
— Что?! — жалобно пискнула она, обхватив себя за бока.
Таисия просила счет. Ей пришлось вызывать обслугу через принесенный дисплей: вопреки человеческой природе и всем правилам ресторанных работников, официантов «Пелагиали» совершенно не интересовала компания уральцев с боевым нуктой в роли светского пекинеса.
Форс-мажор ли возник, просто заболтались друг с другом — всякие были вероятности, и одна из них реализовалась.
— Птиц поет жизнь, — коротко сказал Шеверинский, — и теперь ты чувствуешь, как это действует. Потому что это серьезно.
— А я?! Что будет со мной?! — почти вскрикнула Лилен, и Чигракова зашипела на нее.
— Не бойся, — твердо сказал Север, беря ее за руку. — Все будет хорошо. Я верю.
— Я верю, что все умрут, — скептически донеслось от Птица, — я оптимист.
Солнце медленно встал.
— Но не сейчас, — с подкупающей улыбкой объяснил Димочка. Глаза его сияли чистой огненной ненавистью. — Значительно позже. И вообще — если я положил глаз на девочку, значит, она будет моей.
— Придержи язык.
— Я Синий Птиц. Приношу счастье. Когда пою. Крети-ин…
— Ладно, — сказала Таисия, — ладно. Тише. Надо собраться с мыслями. Знаете, что я подумала? То, что мы ее отпустили — ведь это же не просто идиотизм. Это очень характерный идиотизм.
— У нее пятнадцатый уровень! — помотал головой Полетаев.
— Это не значит, что кто-то не может отработать против нее.
— Кто?!
— Кто-то, — прошелестел Димочка. — Или что-то. Понял? Не понял — значит, дурак.
— Но Ксенькины отчеты…
— Откуда ты знаешь, что Ксенька действительно прошла в их структуре до конца? И знает все?
— Птиц, — очень медленно, очень холодно и тяжело произнесла Таисия, — не каркай…
И Димочка, посерев, опустился на стул, царапая губы наманикюренными ногтями. Глаза метнулись затравленно. Синий Птиц замотал головой, укусил пальцы, и шепотом, грязным матом послал самого себя.
— Или так, — печально заметила Таис. — Проще. Она отработала аутоагрессию. Тоже бывает…
Лилен слушала, и ее трясло. Так ее не трясло даже тогда, когда она выходила в туман из дома мертвых — бледная пленка биопластика, точно тонкий полиэтилен, отцовское кресло с высокой спинкой, заставка на мониторе: цветы и солнце… даже тогда не было настолько плохо, а больше в ее жизни не случалось настоящих страха и горя.
Судорога отпустила, и в тот же миг стало холодно — на солнце, на припеке. Лилен ухватила себя на плечи, стуча зубами, озираясь, как потерянный котенок. «Зачем-зачем я со всем этим связалась? — отчаянно крикнула она мыслью. — Никакая я не злая женщина, я не нуктиха тридцатиметровая, не могу я мстить!» Чувствовала, как откликается Дельта: «не плачь, названая дочь, маленькая мягкокожая женщина, нет постыдного в том, что ты ожидаешь помощи, для того и живут мужчины», — но драконья извечная безмятежность не подходила ей, как кровь другой группы. Лилен куда-то растеряла свою собственную, унаследованную от родителей. Мамина нервная устойчивость, отцовская сила, они за что-то покинули ее, и сиротливо стало, и зябко.