Это было и красиво и просто, как всякое подлинно великое жульничество.
К десяти часам утра серебряные доллары, сыпавшиеся на стойку, немного
замедлили темп и стали вместо джиги наигрывать тустепы и марши. Но я глянул
в окно и увидел, что сотни две наших клиентов вытянулись длинным хвостом
перед городской сберегательной и ссудной кассой, и понял, что они хлопочут о
новых долларах, которые высосет у них наш восьминог своими мокрыми и
скользкими щупальцами.
В полдень все ушли по домам обедать, как и подобает фешенебельным
людям. Мы разрешили барменам воспользоваться этим кратким затишьем и тоже
пойти закусить, а сами стали подсчитывать выручку. Мы заработали тысячу
триста долларов. По нашему подсчету выходило, что, если Птичий Город
останется островом еще две недели, у нашего треста будет достаточно средств,
чтобы пожертвовать Чикагскому университету новое общежитие с обитыми
войлоком стенами для всех профессоров и доцентов и подарить ферму каждому
добродетельному бедняку в Техасе, если участок земли он купит за собственный
счет.
Энди — того так и распирало от гордости, потому что ведь план
первоначально зародился в его предпосылках. Он слез с несгораемой кассы и
закурил самую большую сигару, какая только нашлась в салуне.
— Джефф, — говорит он, — я думаю, что во всем мире не найти пауков-
эксплуататоров, столь изобретательных по части угнетения рабочего класса,
как торговый дом «Питерс, Таккер и Сатана». Мы нанесли мелкому потребителю
чувствительнейший удар в область солнечного переплетения. Что, не так?
— Верно, — говорю я, — выходит, что ничего нам не останется, как
заняться гастритом и гольфом или заказать себе шотландские юбочки и ехать
охотиться на лисиц. Этот фокус с выпивкой, невидимому, удался. И мне он по
душе, — говорю я, — ибо худой жир лучше доброй чахотки.
Энди наливает себе стаканчик нашей лучшей ячменной и препровождает его
по назначению. Это была его первая выпивка за все время, что я его знал.
— Вроде как излияние богам, — пояснил он. Почтив таким образом
языческих идолов, он осушил еще стаканчик — за преуспеяние нашего дела. А
потом и пошло — он пил за всю промышленность, начиная от Северной
тихоокеанской дороги и кончая всякой мелочью вроде заводов маргарина,
синдиката учебников и федерации шотландских горняков.
— Энди, Энди, — говорю я ему, — это очень похвально с твоей стороны,
что ты пьешь за здоровье наших братских монополий, но смотри, дружок, не
увлекайся тостами. Ты ведь знаешь, что самые наши знаменитые и всеми
ненавидимые архимиллиардеры не вкушают ничего, кроме жидкого чая с
сухариками.
Энди ушел за перегородку и через несколько минут вышел оттуда в
парадном костюме.
Во взгляде у него было что-то возвышенное и смертоносное,
этакий, я бы сказал, благородный и праведный вызов. Очень не понравился мне
этот взгляд. Я всматривался в Энди с беспокойством: какую штуку выкинет с
ним виски? В жизни бывают два случая, которые неизвестно чем кончаются:
когда мужчина выпьет в первый раз и когда женщина выпьет в последний.
За какой-нибудь час «муха» у Энди выросла в целого скорпиона. Снаружи
он был вполне благопристоен и умудрялся сохранять равновесие, но внутри он
был весь начинен сюрпризами и экспромтами.
— Джефф, — говорит он, — ты знаешь, что я такое? Я кратер, живой
вулканический кратер.
— Эта гипотеза, — говорю я, — не нуждается ни в каких доказательствах.
— Да, я огнедышащий кратер. Из меня так и пышет пламя, а внутри
клокочут слова и комбинации слов, которые требуют выхода. Миллионы синонимов
и частей речи так и прут из меня на простор, и я не успокоюсь, пока не
произнесу какую-нибудь этакую речь. Когда я выпью, — говорит Энди, — меня
всегда влечет к ораторскому искусству.
— Нет ничего хуже, — говорю я.
— С самого раннего детства, — продолжает Энди, — алкоголь возбуждал во
мне позывы к риторике и декламации. Да что, во время второй избирательной
кампании Брайана (2) мне давали по три порции джина, и я, бывало, говорил о
серебре на два часа дольше самого Билли. Но в конце концов мне дали
возможность убедиться на собственном опыте, что золото лучше.
— Если тебе уж так приспичило освободиться от лишних слов, — говорю я,
— ступай к реке и поговори, сколько нужно. Помнится, уже был один такой
старый болтун, — звали его Кантарид, — который ходил на берег моря и там
облегчал свою глотку.
— Нет, — говорит Энди, — мне нужна аудитория, публика. Я чувствую, что
дай мне сейчас волю — и сенатора Бэвриджа прозовут Юным Сфинксом Уобаша. Я
должен собрать аудиторию, Джефф, и утихомирить свой ораторский зуд, иначе он
пойдет внутрь и я буду чувствовать себя ходячим собранием сочинении миссис
Саутворт в роскошном переплете с золотым обрезом.
— А на какую тему ты хотел бы поупражнять свои голосовые связки? —
спрашиваю я. — Есть ли у тебя какие-нибудь теоремы и тезисы?
— Тема любая, — говорит Энди, — для меня безразлично. Я одинаково
красноречив во всех областях. Могу договорить о русской иммиграции, или о
поэзии Китса, или о новом тарифе, или о кабильской словесности, или о
водосточных трубах, и будь уверен: мои слушатели будут попеременно то
плакать, то хныкать, то рыдать, то обливаться слезами.
— Ну что ж, Энди, — говорю я ему, — если уж тебе совсем невтерпеж, иди
и вылей весь избыток своих словесных ресурсов на голову какому-нибудь
здешнему жителю, который подобрее и повыносливее. Мы с нашими подручными и
без тебя тут управимся. В городе скоро кончат обедать, а соленая свинина с
бобами, как известно, вызывает жажду.