Он советует мне и Риксу не уходить из лачуги и ждать его возвращения,
хотя бы он вернулся на рассвете. После этого он уходит по направлению к
городу, и мы слышим, как он весело насвистывает.
Альфред Э. Рикс стаскивает башмаки, снимает пиджак, покрывает свой
цилиндр шелковым платочком и растягивается на полу.
— Я попытаюсь погрузиться в дремоту, — пищит он. — День у меня выдался
утомительный. Спокойной ночи, милый мистер Питерс.
— Кланяйтесь от меня Морфею, — говорю я. — А я еще немного посижу.
Около двух часов ночи (насколько я мог судить по моим часам, которые
остались в Пивайне) возвращается наш труженик, расталкивает Рикса и
приглашает нас подвинуться к тому месту лачуги, где луна сияет ярче всего.
Потом он раскладывает на полу пять пачек по тысяче долларов каждая и
начинает кудахтать над ними, как курица над яйцами.
— Теперь я могу рассказать вам кое-что про этот городишко, — говорит он
— Называется он Рокки-Спрингз, и в нем строится масонский храм, а кандидата
в мэры от демократов скорей всего посадит в лужу другой кандидат — популист,
а жена судьи Таккера болела плевритом, но теперь ей лучше. Пришлось
побеседовать на все эти лилипутские темы, прежде чем получить, хоть один
сифон из источника сведений, которые мне были нужны. Так вот, в городишке
имеется банк под названием «Институт Верного Дровосека и Бережливого
Пахаря». Вчера вечером, когда этот институт закрылся, в нем было двадцать
три тысячи долларов, а сегодня утром, когда он откроется, в нем будет всего
восемнадцать тысяч — серебряной монетой, вот почему я не принес вам больше.
Так-то, Капитал и Торговля. Ну, что вы теперь скажете?
— Мой молодой друг, — говорит Альфред Э. Рикс, воздевая руки горе. —
Неужели вы ограбили этот банк? Ай, ай, ай!
— Вряд ли это можно назвать грабежом, — отвечает Бассет. — Грабеж —
слишком грубое слово. Вся моя работа была в том, чтобы выяснить, на какой
улице находится банк. Город такой тихий, что я, стоя на углу, слышал, как
тикает секретный механизм сейфа: «Вправо на сорок пять; влево два раза на
восемьдесят; вправо на шестьдесят; влево на пятнадцать» — так явственно,
словно это капитан университетской футбольной команды отдает распоряжения
своим молодцам. Но, дети, — говорит Бассет, — в этом городе встают рано. Еще
до зари все жители на ногах. Я спрашивал их, почему они не спят дольше, они
объяснили, что к этому времени у них готов завтрак. Ну, а теперь не пора ли
сматывать удочки? Ансамбль распадается. Я готов финансировать вас. Сколько
вам нужно? Говори ты. Капитал.
— Мой юный и милый друг, — говорит этот суслик Альфред Э. Рикс, встав
на задние лапки, а передними подбрасывая орешки, — у меня есть друзья в
Денвере, которые готовы мне помочь. Если бы у меня было сто долларов, я
бы…
Бассет развязывает пачку денег и швыряет Риксу пять бумажек по двадцать
долларов.
— А тебе, Торговля, сколько надо? — говорит он, обращаясь ко мне.
— Спрячь свои деньги, Труд, — говорю я, — я никогда еще не
эксплуатировал честного труженика. Доллары, которые я добываю, всегда
принадлежат простофилям и олухам. Им они не нужны и только жгут им карманы.
Когда я стою на улице и продаю за три доллара какому-нибудь щенку массивное
золотое кольцо с брильянтом, я зарабатываю на этом деле два доллара и
шестьдесят центов. Ну, а он? Разве я не знаю, что он хочет подарить его
какой-нибудь девушке и получить от нее столько, будто кольцо стоит не меньше
ста двадцати пяти долларов? Чистого дохода у него сто двадцать два. Кто же
больше наживается — я или он?
— А когда ты за пятьдесят центов продаешь бедной женщине щепотку песка,
чтобы предохранить ее лампу от взрыва, в какую сумму ты исчисляешь ее
валовой доход? Песок-то, не забудь, стоит сорок центов тонна.
— Пойми, — сказал я, — я учу ее хорошенько чистить лампу и вовремя
подливать керосину. Если она исполнит мой совет, лампа не взорвется. А когда
у нее есть песок, она знает наверняка, что взрыва не будет, и одной заботой
у нее меньше. Это своего рода «христианская наука» в промышленности. Женщина
платит пятьдесят центов и разом ублаготворяет и Рокфеллера и миссис Эдди
(6). Это не всякий умеет — одновременно дать заработать этим двум золотым
близнецам.
Альфред Э. Рикс чуть не лижет сапоги у Билла Бассета.
— Мой юный, мой милый друг! — говорит он. — Никогда я не забуду вашей
щедрости. Награди вас господь. Но умоляю вас, прекратите свои преступления и
вступите на путь добродетели.
— Ах ты, мышь несчастная, — говорит Билл, — прячься в свою норку и
помалкивай. Для меня все ваши догмы и принципы все равно, что предсмертные
слова велосипедного насоса. Что дала вам ваша высоконравственная система
грабежа? Нужду и нищету. Даже, браг Питерс, которому так нравится осквернять
искусство воровства теориями торговли и промышленности, и тот оказался
банкротом. Брат Питерс, — обращается он снова ко мне, — лучше бы ты взял у
меня несколько долларов. Сделай одолжение, пожалуйста.
Я снова говорю Биллу Бассету, чтобы он спрятал свои деньги в карман. Я
никогда не разделял того уважения к краже со взломом, которое питают к ней
некоторые. Я никогда не брал с людей деньги даром, всегда давал им
что-нибудь взамен — маленький пустячный сувенир, хотя бы для того, чтобы
научить их не попадаться вторично.
Альфред Э. Рикс снова кланяется в ноги Биллу Бассету и желает нам
счастливо оставаться. Он говорит, что достанет на какой-нибудь ферме лошадей
и доедет до следующей станции, а оттуда поездом в Денвер. Прямо дышать стало
легче, когда этот жалкий червяк, наконец, уполз. Не человек, а позор для
всякой индустриальной профессии. К чему привели все его грандиозные планы и
шикарные конторы? Не мог даже честно заработать себе на хлеб, оказался в
долгу у незнакомого и, может быть, беспринципного громилы! Я был рад, что он
уходит, хотя мне было жаль его немного, так как я знал, что он человек
конченый.