В первый раз мы с Энди раздобыли такой капитал, что даже
приостановились на время и стали размышлять, каким образом он очутился у
нас.
— Энди, — говорю я, — люди мы с тобой богатые. Конечно, богатство у нас
не громадное, но так как мы скромный народ, то выходит, что мы богаты, как
Крысы, И хочется мне подарить что-нибудь человечеству.
Энди отвечает:
— Я тоже не прочь. Чувства у нас с тобой одинаковые. Были мы мазуриками
вей свою жизнь и как только не объегоривали несчастную публику. Продавали ей
самовоспламеняющиеся воротнички из целлулоида, наводнили всю Джорджию
пуговицами с портретами президента Гока Смита, а такого президента и не
было. И я бы внес два-три пая в это предприятие по искуплению грехов, но не
желаю я бить в цимбалы в Армии спасения или преподавать соплякам Ветхий
Завет по системе Бертильона (2). Куда же нам истратить эти деньги? Устроить
бесплатную обжорку для бедных или послать тысчонки две Джорджу Кортелью (3)?
— Ни то, ни другое, — говорю я. — У нас слишком много денег, и потому
мы не вправе подавать милостыню; а для полного возмещения убытков все равно
не хватит капиталов. Так что надо изобрести средний путь.
На следующий день, шатаясь по Флоресвилю, видим мы: на горке стоит
какой-то красный домина, кирпичный и вроде как будто пустой. Спрашиваем у
прохожих: что такое? И нам объясняют, что один шахтовладелец, лет пятнадцать
назад, затеял построить себе на этом холме резиденцию. Строил, строил и
выстроил, да заглянул в чековую книжку, а у него на покупку мебели осталось
два доллара и восемьдесят центов. Вложил он этот капитал в бутылочку виски,
взобрался на крышу и вниз головой на то самое место, где теперь почиет в
мире.
Посмотрели мы на кирпичное здание, и оба одновременно подумали:
набьем-ка мы его электрическими лампочками, фланельками для вытирания
перьев, профессорами, поставим на лужайку чугунного пса, статуи Геркулеса и
отца Иоанна и откроем лучшее в мире бесплатное учебное заведение.
Потолковали мы об этой идее с самыми именитыми флоресвильскими
гражданами; им эта идея понравилась. Нам устраивают шикарный банкет в
пожарном сарае — и вот впервые мы появляемся в роли благодетелей
человечества, радеющих о просвещении и прогрессе. Энди даже речь говорил —
полтора часа, никак не меньше — об орошении в Нижнем Египте, а потом завели
граммофон, слушали благочестивую музыку и пили ананасный шербет.
Мы не теряли времени и пустились филантропствовать вовсю. Каждого, кто
только мог отличить лестницу от молотка, мы завербовали в рабочие и
принялись за ремонт. Оборудовали аудитории и классные комнаты, потом дали
телеграмму в СанФранциско, чтобы нам прислали вагон школьных парт, мячей для
футбола, учебников арифметики, перьев, словарей, профессорских кафедр,
аспидных досок, скелетов, губок, двадцать семь непромокаемых мантий и
шапочек для студентов старшего курса и вообще всего, что полагается для
университетов самого первого сорта.
Еженедельные журналы, понятно,
напечатали наши портреты, гравированные на меди; а мы тем временем послали
телеграмму в Чикаго, чтобы нам выслали экстренным поездом и с оплаченной
погрузкой шестерых профессоров — одного по английской словесности, одного по
самым новейшим мертвым языкам, одного по химии, одного по политической
экономии (желателен демократ), одного по логике и одного, который знал бы
итальянский язык, музыку и был бы заодно живописцем. Банк «Эсперанца»
гарантировал жалование — от восьмисот долларов до восьмисот долларов и
пятидесяти центов.
В конце концов все сложилось у нас как следует. Над главным входом была
высечена надпись: «Всемирный университет. Попечители и владельцы — Питерс и
Таккер». И к первому сентября стали слетаться со всех сторон наши гуси.
Сначала прибыли экспрессом из Таксона профессора. Были они почти все
молодые, в очках, рыжие, обуреваемые двумя сентиментами: амбиция и голод. Мы
с Энди расквартировали их у жителей Флоресвиля и стали поджидать студентов.
Они прибывали пачками Мы напечатали публикации о нашем университете во
всех газетах штата, и нам было приятно, что страна так быстро откликнулась
на наш призыв. Двести девятнадцать желторотых юнцов в возрасте от
восемнадцати лет до густых волос на подбородке отозвались на трубный глас,
зовущий их к бесплатному обучению. Они переделали весь этот город, как
старый диван, содрали старую обшивку, разорвали ее по швам, перевернули
наизнанку, набили новым волосом, и стал городок — прямо Гарвард (4).
Маршировали по улицам, носили университетские знамена — цвет
ультрамариновый и синий; очень, очень оживился Флоресвиль. Энди сказал им
речь с балкона гостиницы «Небесный пейзаж»; весь город ликовал и веселился.
Понемногу — недели в две — профессорам удалось разоружить молодежь и
загнать ее в классы Приятно быть филантропом — ей-богу, нет на всем свете
занятия приятнее. Мы с Энди купили себе цилиндры и стали делать вид, будто
избегаем двух интервьюеров «Флоресвильской газеты». У этой газеты был
фоторепортер, который снимал нас всякий раз, как мы появлялись на улице, так
что наши портреты печатались каждую неделю в том отделе газеты, который
озаглавлен «Народное просвещение». Энди дважды в неделю читал в университете
лекции, а потом, бывало, встану я и расскажу какую-нибудь смешную историю.
Один раз газета поместила мой портрет между изображениями Авраама Линкольна
и Маршела П. Уайлдера
Энди был так же увлечен филантропией, как и я. Случалось, проснемся,
бывало, ночью и давай сообщать друг другу свои новые планы — что бы нам еще
предпринять для университета
— Энди, — говорю я ему однажды, — мы упустили очень важную вещь. Надо
бы устроить для наших мальчуганов дромадеры.
— А что это такое? — спрашивает Энди.
— А это то, в чем спят, — говорю я.