— Джефф, — говорит он, — по-моему, пора нам бросить этих огородников и
удостоить своим вниманием что-нибудь более питательное и плодовитое. Как
тебе нравится идея нырнуть в самую гущу страны небоскребов и покусать
каких-нибудь оленей покрупнее?
— Что ж, — говорю я, — моя идиосинкразия тебе известна. Я предпочитаю
честный, легальный бизнес, такой, как сейчас. Когда я беру деньги, я люблю
оставлять в руках у моего покупателя какой-нибудь осязательный предмет,
чтобы он любовался им и не слишком следил, в какую сторону я смываюсь. Но
если ты придумал что-нибудь новенькое, Энди, — говорю я, — выкладывай,
послушаем. Не так уж я привержен к мелкому жульничеству, чтобы отказаться,
если взамен предложат что-нибудь лучшее.
— Я подумывал, — говорит Энди, — устроить небольшую облаву — так, без
собак, без егерей и без особого шума — на обширное стадо американских
Мидасов (2), которые в просторечии зовутся питтсбургскими миллионерами.
— В Нью-Йорке? — спрашиваю я.
— Нет, милейший, — говорит Энди. — В Питтсбурге. Они водятся главным
образом там. Нью-Йорка они не любят. Бывают там изредка и только потому, что
от них этого ждут.
Питтсбургский миллионер, попавший в Нью-Йорк, — все равно, что муха,
попавшая в чашку горячего кофе, — люди смотрят на него и говорят о нем, а
удовольствия никакого. Нью-Йорк издевается над ним за то, что он просаживает
уйму денег в этом городе насмешек и снобов. На самом же деле он там ничего
не тратит. Я однажды видел запись расходов, которые один житель Питтсбурга,
стоивший пятнадцать миллионов, составил после того, как прожил десять дней в
Нью-Йорке. Вот какова эта запись:
Доллары Центы
Проезд по железной дороге туда и обратно 21 00
Проезд в кэбе в отель и обратно 2 00
Счет в отеле по $ 5 в день 50 00
На чай 5750 00
_____________
Итого 5823 00
— Вот он, голос Нью-Йорка, — продолжает Энди.
— Этот город — сплошной
официант. Если дать ему на чай слишком много, он станет у двери и будет
острить на ваш счет с мальчишкой при вешалке. Когда житель Питтсбурга хочет
тратить деньги и наслаждаться жизнью, он сидит дома. Там-то мы и будем его
ловить.
Ну, короче говоря, спрятали мы с Энди наши альбомы, и нашу парижскую
зелень, и антипириновые порошки в погребе у одного знакомого и отправились в
Питтсбург. У Энди не было заранее составленной программы беззаконных и
насильственных действий, но он рассчитывал, что, когда дойдет до дела, его
аморальный инстинкт окажется на высоте положения.
Идя навстречу моим идеям самосохранения и честности, Энди обещал, что,
если я приму деятельное участие в любом бизнесе, какой вздумается ему
оборудовать, жертва получит за свои деньги что-нибудь такое, что можно
воспринять с помощью зрения, осязания, обоняния или вкуса, так что моя
совесть может быть спокойна. После этого я уже не чувствовал никаких
угрызений и гораздо бодрее пошел на беззаконное дело.
— Энди, — говорю я, пробираясь с ним сквозь дым по шлаковой дорожке,
которую там называют Смитфилд-стрит, — а ты подумал о том, как нам
познакомиться с этими королями кокса и герцогами чугунных болванок? Я вовсе
не хочу умалять мое умение вести себя в гостиной и мою систему обращения с
ножами и вилками, но проникнуть в салоны здешних потребителей дешевых сигар
труднее, чем тебе кажется.
— Если что и помешает нам сблизиться с ними, — говорит Энди, — так
только наше хорошее воспитание. Мы для них слишком высокого тона. Здешние
миллионеры — простой, добродушный народ, демократы, без всяких претензий.
Правда, они грубы, но очень невежливы, и хотя в манерах их не заметно
ни лоска, ни учтивости, в глубине души они наглы и дерзки. Почти каждый из
них вышел из самых темных низов, и они так и останутся в потемках, покуда
город не заведет дымоочистителей. Если мы станем держать себя просто, без
всяких претензий, не будем избегать салунов да сумеем заявить о себе
достаточно громко, как импортная пошлина на стальные рельсы, нам ничего не
стоит стать с этими миллионерами на самую короткую ногу.
Ну вот, бродили мы с Энди по городу дня три-четыре, все примеривались.
Нескольких миллионеров мы уже знали в лицо.
Один из них каждый день проезжал мимо нашей гостиницы, останавливался у
ее дверей и требовал, чтобы ему на улицу вынесли кварту шампанского. Лакей
выносит ему шампанское, откупоривает, а он берет бутылку и прямо из
горлышка. Сразу видно, что перед тем, как разбогатеть, он работал
стеклодувом на заводе.
Однажды вечером Энди не явился к обеду, а пришел лишь около одиннадцати
и прямо ко мне в номер.
— Подцепил одного! — сказал он. — Двенадцать миллионов. Нефть,
прокатные заводы, недвижимость, природный газ.
— Двенадцать миллионов. Нефть,
прокатные заводы, недвижимость, природный газ. Хороший человек, никакого
чванства. Все свои богатства нажил за последние пять лет. Теперь нанимает
кучу профессоров, чтобы обучали его литературе, искусству и всякой такой
пустяковине. В первый раз я увидел его, когда он только что выиграл пари у
представителя Стального треста, что сегодня на Аллэгенском сталепрокатном
будет четыре случая самоубийства. Ставка была десять тысяч. По этому случаю
каждый желающий приходил и поздравлял его, и каждого он угощал стаканом
виски. Я почему-то понравился ему с первого взгляда, и он предложил
пообедать вдвоем. Я согласился, мы пошли на Брильянтовый проспект в
ресторан, сели за столик, пили искрящийся мозель, ели рагу из устриц и на
закуску яблочные оладьи.
Потом он захотел показать мне свою холостую квартиру на Либерти-стрит.
Квартирка в десять комнат прямо над рыбными рядами, а ванная выше этажом. Он
сказал, что ему стоило восемнадцать тысяч долларов обставить эту резиденцию,
и я ему верю.
В одной комнате картин на сорок тысяч, а в другой — разных курьезов и
древностей на двадцать Его фамилия Скаддер, ему сорок пять лет, он учится
играть на пианино, и его нефтяной фонтан дает каждый день по пятнадцать
тысяч баррелей нефти.
— Что ж, — говорю я, — все это, пожалуй, недурно звучит, но для нас как
будто ни к чему. На черта нам его картины? И нефть?
Энди в задумчивости сидит на кровати.
— Нет, — говорит он, — нет, этот человек не просто заурядный мерзавец.
Когда он показывал мне свой шкафчик с древностями, лицо у него
раскраснелось, словно дверца печки, в которой пылает кокс. Он говорит, что
если ему удастся провести еще несколько крупных операций, то в сражении с
его коллекцией гобеленовое, фарфорово-бисерное собрание Дж П. Моргана
покажется не изящнее, чем содержимое страусиного зоба на экране волшебного
фонаря.
— А потом он показал мне одну вещицу, — продолжал Энди, — ну, это,
сразу видно, вещь замечательная. Вырезана из слоновой кости. Он говорит, что
ей две тысячи лет. Цветок лотоса, и в нем лицо какой-то женщины. Скаддер
заглянул в каталог и объяснил все как по-писаному. Один египетский резчик,
по имени Хафра, сделал две таких штучки для фараона Рамзеса Второго в
какой-то год до рождества Христова. Вторая куда-то пропала, и ее до сих пор
не нашли. Антикварные крысы обшарили всю Европу, надеясь отыскать ее, но
напрасно. Скаддер заплатил за свою две тысячи долларов.
— Ладно, — говорю я, — для меня это пустые слова. Я думал, что мы
прибыли в Питтсбург, чтобы научить миллионеров, как нужно делать дела, а
выходит, что они дают нам уроки по части изящных искусств.
— Ничего, потерпи немного, — благодушно отвечает Энди. — Дым еще может
рассеяться.
На следующий день рано утром Энди ушел из отеля и воротился только к
двенадцати часам.