— Разве вам
никто не говорил обо мне? Во всем Синегорье нет ни одного человека, ни
белого, ни чернокожего, который мог бы с такой ловкостью украсть поросенка
без всякого шума, не видно, не слышно, и при этом ускользнуть от погони. Я
могу выкрасть свинью из хлева, из-под навеса, из-за корыта, из леса, днем и
ночью, как угодно, откуда угодно и ручаюсь, что никто не услышит ни визга,
ни хрюканья. Вся штука в том, как ухватить свинью и как нести ее. Я надеюсь,
— продолжает этот благородный опустошитель свинарников, — что близко то
время, когда я буду признан мировым чемпионом свинокрадства.
— Честолюбие похвальная черта, — говорю я, — и здесь, в глуши,
свинокрадство — почтенная профессия; но там, в большом свете, за границами
этого узкого круга, ваша специальность, мистер Татам, покажется
провинциально вульгарной. Впрочем, она свидетельствует о вашем таланте. Я
беру вас себе в компаньоны. Капитала у меня тысяча долларов, и, пользуясь
вашей простецкой деревенской наружностью, мы, я надеюсь, заработаем на
денежном рынке несколько привилегированных акций «Прости навек».
И вот я ангажировал Руфа, и мы покинули Маунт-Нэбо и спустились с гор
на равнину, и всю дорогу я натаскивал его для той роли, которую он должен
играть в задуманных мною беззаконных делах. Перед тем я два месяца
проболтался без дела на Флоридском побережье, чувствовал себя превосходно, и
в голове у меня было тесно от всяких затеи и проектов.
Я предполагал, собственно, проложить борозду шириною в девять миль
через весь фермерский район Среднего Запада, куда мы и держали путь. Но
доехав до Лексингтона, мы застали там цирк братьев Бинкли. По этой причине в
город со всей округи собралась деревенщина и попирала самодельными
сапожищами бельгийские торцы мостовой. Я никогда не пропускаю цирка без
того, чтобы не закинуть удочку в чужие карманы и не разживиться кое-какой
мелочишкой. Поэтому мы сняли две комнаты со столом неподалеку от цирка у
одной благородной вдовы, которую звали миссис Пиви. Затем я повел Руфа в
магазин готового платья и одел его с ног до головы джентльменом. Как я и
предвидел, он стал весьма авантажен, когда мы со старым Мисфицким облекли
его в новый наряд. Да, это был великолепный наряд: сукно голубенькое, в
зеленую клетку, жилет — цвета дубленой кожи, галстук — пунцовый, а сапоги —
самые желтые во всем городе.
Это был первый костюм, надетый Руфом за всю его жизнь. До сих пор он
носил просто нанковую рубашку и домотканные штаны своего родного края. Ну уж
и гордился он этим новым костюмом — как дикий Игоротт новым, кольцом в носу.
В тот же вечер я направился к цирку и открыл поблизости игру «в
скорлупки». Руф должен был изображать постороннего и играть против меня. Я
дал ему горсть фальшивой монеты для ставок и оставил себе такую же горсть в
специальном кармане, чтобы выплачивать его выигрыш.
Руф должен был изображать постороннего и играть против меня. Я
дал ему горсть фальшивой монеты для ставок и оставил себе такую же горсть в
специальном кармане, чтобы выплачивать его выигрыш. Нет, не то чтобы я не
доверял ему: просто я не могу направлять шарик на проигрыш, когда вижу, что
ставят настоящие деньги. Рука не поднимается, пальцы бастуют.
Я поставил столик и стал показывать, как легко угадать, под какой
скорлупкой горошина. Неграмотные олухи собрались полукругом и стали
подталкивать друг дружку локтями и подзадоривать друг дружку к игре.
Тут-то и должен был выступить Руф — рискнуть какой-нибудь мелкой
монетой и таким образом втянуть остальных. Но где же он? Его нет. Раз или
два он мелькнул где-то вдали, я видел: стоит и пялит глаза на афиши, а рот у
него набит леденцами. Но близко он так и не подошел.
Кое-кто из зрителей рискнул поставить монету, но играть в скорлупки без
помощника-это все равно, что удить без наживки. Я закрыл игру, получив всего
сорок два доллара прибыли, а рассчитывал я взять у этих мужланов по крайней
мере двести. К одиннадцати часам я вернулся домой и пошел спать. Я говорил
себе, что, должно быть, цирк оказался слишком сильной приманкой для Руфа,
что музыка и прочие соблазны так поразили его, что он забыл обо всем
остальном. И я решил наутро прочесть ему хорошую нотацию о принципах нашего
дела.
Едва только Морфей приковал мои плечи к жесткому матрацу, как вдруг я
слышу неприличные дикие крики, вроде тех, какие издает ребенок, объевшийся
зелеными яблоками. Я вскакиваю, открываю дверь, зову благородную вдову и,
когда она высовывает голову, говорю:
— Миссис Пиви, мадам, будьте любезны, заткните глотку вашему младенцу,
чтобы порядочные люди могли спокойно спать.
— Сэр, — отвечает она. — Это не мой младенец. Это визжит свинья,
которую часа два назад принес к себе в комнату ваш друг мистер Татам. И если
вы приходитесь ей дядей или двоюродным братом, я была бы чрезвычайно
польщена, если бы вы, уважаемый сэр, сами заткнули ей глотку.
Я накинул кое-какую одежду, необходимую в порядочном обществе, и пошел
к Руфу в его комнату. Он был на ногах, у него горела лампа, он наливал в
жестяную сковородку молока для бурой, среднего возраста, визжащей хавроньи.
— Что же это, Руф? — говорю я. — Вы манкировали своими обязанностями и
сорвали мне всю игру. И откуда у вас свинья? Почему свинья? Вы, кажется,
опять взялись за старое?
— Не сердитесь, пожалуйста, Джефф, — говорят он. — Имейте снисхождение
к моей слабости. Вы знаете, как я люблю свинокрадство. Это вошло мне в
кровь.
А сегодня, как нарочно, представился такой замечательный случай, что я
никак не мог удержаться.
— Ну что ж! — говорю я. — Может быть, вы и вправду больны
клептосвинией. И кто знает, может быть, когда мы выберемся из полосы, где
разводят свиней, ваша душа обратится к каким-нибудь более высоким и более
прибыльным нарушениям закона.