— Однако в момент смерти на ней была другая одежда.
Модельер изобразил удивление:
— Разве?
— Конечно. На приобщенных к делу фотографиях видно, что труп…
Но тут Сомэ невольным жестом вскинул перед собой руку, вскочил из-за стола и, тяжело дыша, подошел к стене, с которой взирали многочисленные лики Лулы — веселые, задумчивые или безмятежные. Когда кутюрье обернулся, в его выпученных глазах стояли слезы.
— Дьявольщина, — тихо выговорил он. — Не смей говорить о ней «труп». Дьявольщина. Барсук бесчувственный — вот ты кто. Неудивительно, что старикан Джонни тебя знать не желает.
— Я не хотел тебя обидеть, — спокойно продолжал Страйк. — Мне просто нужно узнать твое мнение: почему она переоделась? В момент смерти на ней были брюки и топ с блестками.
— Откуда я знаю, почему она переоделась? — вспылил Сомэ. — Может, замерзла. Может… Нет, ну это просто пипец! Мне-то откуда знать?
— Я без всякой задней мысли, — сказал Страйк. — Где-то я читал, что ты сказал журналистам, будто она умерла в твоем платье.
— Ни фига! Я такого не говорил. Какая-то бульварная стерва позвонила в мой офис и спросила, как называлось то платье. Ей ответила простая закройщица, которую тут же окрестили моим представителем. Да еще выставили дело так, будто я хотел создать себе рекламу, вот ублюдки! Черт их раздери!
— Можно попросить у тебя контакты Сиары Портер и Брайони Рэдфорд?
Сомэ пришел в замешательство:
— Что? Да…
Но тут он всерьез расплакался: не как Бристоу, который судорожно рыдал и дергался, а молча, не сдерживая слез, что катились по его круглым щекам и капали на футболку. Он сглотнул, повернулся спиной к Страйку, уперся лбом в стену и задрожал. Страйк терпеливо дождался, чтобы Сомэ утер глаза и вновь повернулся к нему лицом. Не извиняясь за свои слезы, модельер вернулся к столу, сел в кресло и закурил, а после пары затяжек сказал будничным, бесстрастным тоном:
— Если переоделась, значит кого-то ждала. Кукушка всегда одевалась по ситуации. Точно кого-то ждала.
— Вот и мне так показалось, — признался Страйк. — Но я не большой знаток женщин и их нарядов.
— Да уж… — На лице Сомэ мелькнула язвительная улыбка. — Оно и видно. Значит, на Сиару и Брайони нацелился?
— Мне для дела нужно.
— В среду они обе будут заняты у меня на фотосессии в Ислингтоне. Арлингтон-Террас, дом один. Подгребай часам к пяти, они как раз освободятся.
— Ты меня очень выручаешь, спасибо.
— Нет, я тебя не выручаю, — спокойно сказал Сомэ. — Я просто хочу добиться правды. Когда ты встречаешься с Даффилдом?
— Как только сумею с ним связаться.
— Надеется, гаденыш, выйти сухим из воды. Наверняка она переоделась к его приходу, верно? Хоть они и поругались, Лула знала, что он прибежит. Впрочем, он с тобой разговаривать не станет.
— Разберемся, — беззаботно сказал Страйк, убирая блокнот и глядя на часы. — Я тебя сильно задержал. Еще раз спасибо.
Пока Сомэ провожал Страйка вниз по винтовой лестнице и дальше по белому коридору, к нему вернулась прежняя развязность. Когда они обменивались рукопожатием в холодном, облицованном кафелем вестибюле, он уже ничем не выдавал своих переживаний.
— Как похудеешь, — сказал он Страйку, будто сделал контрольный выстрел, — пришлю тебе какую-нибудь шмотку икс-икс-эль.
Оказавшись на улице, Страйк через дверь пакгауза услышал, как Сомэ кричит огнегривой девушке за стойкой:
— Я знаю, что у тебя на уме, Труди! Ты мечтаешь, чтобы он от души впендюрил тебе сзади. Я угадал, козочка моя? Большой противный армейский носорог.
И Труди зашлась смущенным хохотком.
2
Молчание Страйка было воспринято Шарлоттой с небывалым терпением. От нее больше не поступало ни звонков, ни сообщений; она продолжала делать вид, будто их последняя, грязная, взрывная ссора изменила ее целиком и полностью: сорвала с нее покровы любви и очистила от злобы. Однако Страйк чувствовал Шарлотту нутром, как бациллу, засевшую в крови на пятнадцать лет; он знал, что в ответ на любую обиду она постарается нанести обидчику кровавую рану. Что будет, если он откажется ее видеть и не изменит своего решения? Это была единственная стратегия, какую он пока не испробовал, а что еще ему оставалось?
Время от времени, если сопротивление Страйка ослабевало (по ночам, когда он лежал не смыкая глаз на узкой койке), зараза вспыхивала с новой силой: его терзало раскаяние и желание, он видел рядом с собой прекрасную, нагую Шарлотту, которая нашептывает слова любви или тихо плачет, признаваясь ему, что считает себя гадкой, фальшивой, невыносимой, а в нем видит все самое лучшее и настоящее. После этого разделявшая их ненадежная преграда из нескольких телефонных кнопок готова была рухнуть под натиском искушения, и Страйк порой выбирался из спального мешка и в темноте прыгал на одной ноге к столу секретарши, там включал лампу и корпел — иногда не один час — над отчетом по текущему делу. На рассвете он пару раз набирал номер Рошели Онифад, но та не отвечала.
В четверг Страйк опять пришел к больнице Святого Фомы и прождал битых три часа в надежде увидеть Рошель; она не появилась. Он попросил Робин позвонить в регистратуру, но там отказались комментировать отсутствие Рошели, а тем более сообщать ее адрес.
В пятницу утром, совершив поход в «Старбакс», Страйк застал в приемной Болта, который сидел не на диване для посетителей, а прямо на столе. Во рту у него была незажженная самокрутка; он нависал над Робин и, видимо, проявлял чудеса остроумия, чего Страйк прежде за ним не замечал, но Робин смеялась в голос, хотя и без особого желания, как будто давала понять, что не прочь потрепаться, но никогда не подпустит его к заветной цели.
— Здорово, Болт, — сказал Страйк, но укоризненный тон его приветствия не заставил компьютерщика вспомнить о приличиях.