А кто не способен этого понять, пусть катится куда подальше! В этой стране пресса — подонок на подонке. Обо всех судят по себе, сволочи.
— За день до смерти Луле доставили четыре сумки…
— Ну да, от меня. Я послал ей по одному образцу каждой, — Сомэ ткнул очередной сигаретой в сторону рекламного плаката, — а Диби Макку отправил с тем же курьером кое-какие модели одежды.
— Это был его заказ или…
— Это была халява, милый, — протянул Сомэ. — По законам бизнеса. Парочка толстовок с капюшоном и разные мелочи. Заручиться поддержкой знаменитости никогда не помешает.
— Он носил что-нибудь из тех вещей?
— Понятия не имею. — Сомэ немного успокоился. — На следующий день мне уже было не до него.
— Я видел на «Ютьюбе» его интервью: он был в толстовке как раз такого типа, — сказал Страйк, указав пальцем на грудь Сомэ, — с заклепками, образующими кулак.
— Вот-вот, она именно из тех. Наверное, кто-то все же переправил ему пакет. На одной был изображен кулак, на другой пистолет, и у обеих на спине — его тексты.
— Лула рассказывала тебе, что этажом ниже будет жить Диби Макк?
— Еще бы! Захлебывалась от восторга. А я ей говорил: детка, если б он меня упомянул в трех песнях, я бы его у входа голышом встречал. — Выпустив из ноздрей две длинные струйки дыма, Сомэ покосился на сыщика. — Грешным делом, люблю таких носорогов. Но Кукушка слышать ничего не желала. И посмотри, с кем она спуталась. Сколько раз ей говорил: ты мне все уши прожужжала насчет своих корней, так найди себе приличного черного парня и угомонись. Они с Диби могли стать идеальной парой, разве нет? В прошлом сезоне она у меня выходила на подиум под его композицию «Дурнушка»: «В зеркало глянь, ты себе льстишь. Не заносись, ты же не Лула». Даффилд весь на говно изошел.
Некоторое время Сомэ молча курил, уставившись на стену с фотографиями. Страйк спросил, хотя сам знал ответ:
— Где ты живешь? Где-нибудь поблизости?
— Нет, я живу на Чарльз-стрит, это в Кенсингтоне, — ответил Сомэ. — Год назад туда перебрался. Если смотреть от Хэкни — у черта на рогах, но, как говорится, куда ты денешься, когда разденешься. Оставаться в Хэкни было уже просто смешно. Там детство мое прошло, — объяснил он, — тогда меня еще звали Кевин Овузу. Я имя сменил, когда от родителей ушел. Как и ты.
— Я никогда не носил фамилию Рокби, — сказал Страйк, перелистывая страницу блокнота. — Мои родители не состояли в браке.
— Это всем известно, милый, — сказал Сомэ, вновь полыхнув злорадством. — В прошлом году «Роллинг стоун»
[22]заказал мне одеть твоего старикана для фотосессии: костюм в облипку и шляпа-котелок с обрезанной тульей. Вы часто видитесь?
— Нет, — ответил Страйк.
— Ясное дело.
— Ясное дело. Поставь тебя рядом с ним — все тут же поймут, какой он старпер, точно? — захихикал Сомэ.
Он поерзал в кресле, закурил следующую сигарету, сжал ее в зубах и с прищуром уставился на Страйка сквозь клубы ментолового дыма.
— А с чего это мы заговорили обо мне? Или когда ты достаешь блокнот, люди сами выкладывают тебе свою подноготную?
— Бывает.
— Чай не будешь? Я тебя не осуждаю. Зачем я только пью эту мочу? Если б мой папаша заказал чай и получил вот это, у него бы припадок случился.
— Твои родители до сих пор живут в Хэкни?
[23]
— Без понятия, — сказал Сомэ. — Мы, видишь ли, тоже не общаемся.
— А как ты думаешь, почему Лула взяла себе другую фамилию?
— Да потому, что ненавидела свою семейку, — в точности как я. Не хотела больше иметь с ними ничего общего.
— В таком случае почему она взяла фамилию дядюшки Тони?
— Во-первых, его никто не знает. Во-вторых, фамилия звучная. А осталась бы Лулой Бристоу, разве смог бы Диби сочинить «Эл-Эл, будь моей»?
— От Чарльз-стрит рукой подать от Кентигерн-Гарденз, верно?
— Минут двадцать пешедралом. Когда Кукушка стала жаловаться, что ей невмоготу жить как раньше, я сразу предложил: переезжай ко мне, но она ни в какую. Выбрала для себя эту пятизвездочную тюрьму, просто чтобы спрятаться от газетчиков. Они ее туда загнали. Они в ответе.
Страйк вспомнил слова Диби Макка: «Журналюги, мазафакеры, ее и столкнули».
— Кукушка меня попросила с ней съездить, эту квартиру посмотреть, — продолжал Сомэ. — Мейфэр: там же одни олигархи, русские да арабы, и еще мерзавцы типа Фредди Бестиги. Я ей говорю: лапушка, это не для тебя, тут же всюду мрамор, а зачем в нашем климате мрамор?.. Как в склепе… — Он запнулся, но продолжил: — До этого ей несколько месяцев выносили мозг. Ее преследовал какой-то придурок: в три часа ночи самолично доставлял ей письма и бросал в почтовый ящик: каждую ночь ее будил стук крышки. Кукушка была до смерти перепугана его угрозами. Потом она рассталась с Даффилдом, и ее начали круглосуточно осаждать папарацци. Потом выяснилось, что ее телефоны прослушиваются. Потом ей приспичило найти ту потаскушку, родную мать. Все это было не к добру. Она хотела отгородиться, почувствовать себя в безопасности. Говорил же я: переезжай ко мне, так ведь нет: купила себе этот проклятый мавзолей. Думала, это настоящая крепость с круглосуточной охраной. Думала, там ее никто не достанет. Но возненавидела его с самого начала. Я знал, что это плохо кончится. Там она была отрезана от всего, что любила. Кукушка любила яркие цвета и шум. Любила гулять по улицам, ходить пешком, ощущать свободу. Ведь почему полиция решила, что она покончила с собой: из-за открытых окон. Она открыла их сама: на ручках были только ее отпечатки пальцев. Но я-то знаю, зачем она это сделала. Окна у нее всегда были нараспашку, даже в мороз, потому что Кукушка не выносила тишины. Ей хотелось слышать Лондон.
В голосе Сомэ больше не было ни желчи, ни сарказма.