— Именно что странно. Я-то буду помалкивать, а другие, чего доброго, начнут мести языком.
Закрыв глаза на то обстоятельство, что девушка, бесспорно, поделилась услышанным с подругами, Робин выразила восхищение такой редкостной порядочностью.
— Но полицейским-то, я думаю, пришлось изложить все как на духу? — спросила она, поправляя платье и морально готовясь к застегиванию молнии.
— Полицейские нас не удостоили, — с сожалением проговорила девушка с волосами как из сахарной ваты. — Я говорила Мел: пойди сама, расскажи, что слышала, а она ни в какую.
— Ничего особенного я не слышала, — быстро сказала Мел. — Это не сыграло бы никакой роли. Ну то есть раз его там все равно не было. Это доказанный факт.
Страйк приблизился к шелковому занавесу ровно настолько, чтобы не вызвать подозрения у оставшихся в зале продавщиц и покупательниц.
В примерочной девушка с розовыми волосами пыхтела над молнией. Грудную клетку Робин постепенно сжимал потайной корсет на косточках. Страйк, весь обратившийся в слух, забеспокоился, когда следующий вопрос Робин оказался больше похожим на стон.
— По-вашему, Эвана Даффилда не было у нее в квартире, когда она погибла?
— Вот-вот. Так, спрашивается, какая разница, чт? она ему наговорила? Не было его там.
Все четверо изучали отражение Лулы.
— Очень сомневаюсь, — Робин отметила, что ее грудь на две трети расплющена корсетом, а верхняя треть вываливается наружу, — что Сандра в это влезет. Но как вы считаете, — теперь она могла дышать свободно, потому что девушка с копной сахарной ваты расстегнула ей молнию, — разве не правильнее было бы передать ее слова полицейским, чтобы те сами разобрались, важно это или нет?
— А я что тебе говорила, Мел? — закудахтала продавщица с розовыми волосами. — Я ей ровно то же самое сказала.
Мел перешла в наступление:
— Но его же там не было! Он к ней не поехал! Видно, сказал, что у него дела и ему не до нее, а она такая: «Значит, приезжай после, ничего страшного, я буду ждать. Все равно я раньше часа домой не вернусь. Пожалуйста, приезжай, ну пожалуйста!» Прямо умоляла его. Между прочим, с ней в примерочную подруга зашла. Та все слышала, вот пусть бы и рассказала полиции, правда же?
Чтобы только потянуть время, Робин опять стала примерять сверкающий плащ. Изогнувшись и покрутившись перед зеркалом, она как бы невзначай бросила:
— А может, она вовсе даже не с Даффилдом разговаривала, а с кем-нибудь другим, как по-вашему?
— Почему это не с ним? — взвилась Мел, как будто Робин усомнилась в ее умственных способностях. — Кого еще она могла к себе звать после часа ночи? Прямо умирала, хотела его заманить.
— Боже, какие у него глаза, — протянула девушка с сахарной ватой. — Он бесподобен. А какая харизма! Он как-то раз тоже с ней сюда заезжал. Боже, какой сексуальный!
Через десять минут, когда она покрутилась перед Страйком еще в двух нарядах и в присутствии продавщиц добилась от него согласия, что плащ в блестках все же самая стильная вещь, было решено (с ведома продавщиц), что Робин прямо завтра привезет сюда Сандру для окончательного решения вопроса.
Страйк попросил, чтобы плащ стоимостью пять тысяч фунтов отложили на имя Арни Аткинсона, наобум продиктовал номер телефона и вышел с Робин из бутика, провожаемый наилучшими пожеланиями, как будто уже оставил здесь свои деньги.
В молчании они отошли метров на двадцать, после чего Страйк закурил сигарету и только потом сказал:
— Очень и очень впечатляет.
Робин зарделась от гордости.
5
Страйк и Робин расстались у станции метро «Нью-Бонд-стрит». Робин поехала в контору, чтобы дозваниваться до «БестФилмз», разыскивать по интернет-справочникам тетку Рошели Онифад и держать оборону против «Временных решений» («Запритесь изнутри», — посоветовал Страйк).
А Страйк купил газету, доехал до Найтсбриджа и дальше пошел пешком, чтобы убить время до встречи с Бристоу, назначенной в «Серпентайн бар энд китчен».
Путь через Гайд-парк лежал по тенистым аллеям и пересекал песчаную дорожку для верховой езды Роттен-роу. В вагоне метро он законспектировал показания девушки по имени Мел и теперь, в кружевной тени парка, возвращался мыслями к фигурке Робин в облегающем зеленом платье.
Он обескуражил ее своей реакцией и сам это понял, но в тот момент между ними возникла непонятная интимность, а сейчас он менее всего стремился к интимности, особенно в отношениях с Робин, при всех ее способностях, деловых качествах и проявлениях заботы. Ему было приятно ее общество, он ценил, что она уважает его приватность и не сует свой нос куда не следует. Бог свидетель, думал Страйк, отступая на шаг в сторону, чтобы пропустить велосипедиста, последнее из этих достоинств — большая редкость, особенно для женщины. И все же мысль о близком расставании только подогревала удовольствие от общения; ее предстоящий уход, подобно обручальному кольцу, создавал между ними удобную, естественную преграду. Страйк испытывал к Робин симпатию, благодарность и даже (после разыгранного ею спектакля) восхищение, но не страдал ни плохим зрением, ни ослабленным либидо, а потому всякий раз, видя ее за компьютером, вспоминал, что она чертовски аппетитная девчонка. Не красавица, не чета Шарлотте, но все равно привлекательная. Появившись из примерочной в облегающем зеленом платье, она зацепила его даже сильней, чем раньше, — ему пришлось буквально отводить глаза. Никакой умышленной провокации Страйк не заподозрил, он просто трезво смотрел на вещи: необходимость поддерживать шаткое равновесие сил помогала ему сохранять рассудок. Робин оказалась единственной живой душой, с кем он в любой момент мог перекинуться парой слов, и Страйк не собирался отмахиваться от своих ощущений. Ко всему прочему, из некоторых недомолвок и колебаний он сделал вывод, что жених Робин недоволен ее уходом из агентства по временному трудоустройству ради очередной временной работы. В целях безопасности не следовало допускать, чтобы зарождающаяся дружба стала чересчур теплой; не следовало в открытую любоваться ее фигуркой, обтянутой мягким джерси.
Страйку пока не доводилось бывать в «Серпентайн бар энд китчен». Заведение стояло на берегу озера, где люди катались на лодках; поразительное здание навеяло Страйку мысли о какой-то футуристической пагоде. Толстая белая крыша напоминала раскрытую книгу, опущенную станицами вниз на сплющенное гармошкой стекло. Боковую стену ласкала старая плакучая ива, склонявшаяся к воде.