Я перенесла тяжелую операцию. Нет, подробностей разговора уже не помню.
— Но сам факт, что Лула появлялась, вы помните? — уточнил Страйк.
— Конечно, — ответила леди Бристоу. — Я спала, и она меня разбудила.
— Может быть, все же удастся вспомнить, о чем вы говорили?
— Естественно, о моей операции, — с некоторой резкостью сказала она. — А потом, совсем немного, про ее старшего брата.
— Про старшего?..
— Про Чарли, — скорбно пояснила леди Бристоу. — Я рассказала ей, как он погиб. Это был самый тяжелый, самый страшный день моей жизни.
Страйк представил, как она, неподвижная и слегка одурманенная, но тем не менее обидчивая, удерживала возле себя дочь рассказами о своих страданиях, а потом и о погибшем сыне.
— Откуда мне было знать, что я ее больше не увижу? — выдохнула леди Бристоу. — Могла ли я подумать, что потеряю второго ребенка?
Ее воспаленные глаза увлажнились. Она моргнула, и по ее впалым щекам скатились две крупные слезы.
— Будьте добры, посмотрите в этом ящике, — она указала морщинистым пальцем на прикроватный столик, — там должны быть мои таблетки.
Выдвинув ящик, Стайк увидел россыпь белых коробочек разной формы и с разными этикетками.
— Которые?..
— Не важно. Там все одинаковые, — сказала леди Бристоу.
Он выбрал первую попавшуюся: на ней отчетливо читалось: «валиум». У больной был такой запас таблеток, которого хватило бы на десять смертельных доз.
— Достаньте, пожалуйста, две штуки, — попросила она. — Я бы запила их чаем, если он уже остыл.
Страйк подал ей чашку и две таблетки; у нее дрожали руки, и Страйк вынужден был придержать блюдце, не к месту вообразив священника, дающего умирающему причастие.
— Благодарю вас, — шепнула она, вновь устраиваясь на подушках и не сводя жалобного взгляда со Страйка, который опускал на столик ее чашку. — Кажется, Джон рассказывал, что вы знали Чарли. Это правда?
— Да, мы с ним дружили, — подтвердил Страйк. — Я всегда о нем помню.
— А как же иначе? Он был чудеснейшим ребенком. Все так говорили. Самый добрый, самый ласковый — я других таких не знала. Дня не проходит, чтобы я о нем не скорбела.
На улице пронзительно кричали дети, шелестели платаны, и Страйк пытался представить, как выглядела эта комната зимним утром, когда за окном чернели голые ветви, а на его месте сидела Лула Лэндри и, возможно, устремляла свои прекрасные глаза на фотографию покойного Чарли, пока ее одурманенная таблетками мать рассказывала его кошмарную историю.
— Лула знала об этом лишь в самых общих чертах. Мальчики катались на велосипедах. Мы услышали вопли Джона, а потом Тони так кричал, так кричал…
До сих пор Страйк не сделал ни единой пометки.
Мы услышали вопли Джона, а потом Тони так кричал, так кричал…
До сих пор Страйк не сделал ни единой пометки. Он не сводил глаз с лица смертельно больной женщины, а она говорила:
— Алек запретил мне смотреть, запретил подходить к карьеру. Когда я услышала об этой трагедии, у меня случился обморок. Думала, я этого не переживу. Хотела умереть. Не понимала, как Господь такое допустил. Но время шло, и я стала понимать, что, наверное, получила по заслугам. — Леди Бристоу рассеянно смотрела в потолок. — Вот и сейчас мне, как видно, ниспослана кара. За то, что я их слишком любила. И баловала. Ни в чем не могла им отказать — ни Чарли, ни Алеку, ни Луле. Да, думаю, это кара, потому что все другое было бы невыразимо жестоко, правда? Заставить меня пройти через такое испытание раз, другой, третий…
У Страйка ответа не было. Леди Бристоу требовала, чтобы ее пожалели, но он не чувствовал той жалости, какой она, вероятно, заслуживала. Она лежала на смертном одре, закутанная в невидимый саван мученичества, и выставляла напоказ свою беспомощность и пассивность, которые вызывали у него в первую очередь отторжение.
— Лула была для меня таким желанным ребенком, — продолжала леди Бристоу, — но она никогда… В детстве она была совершенно прелестна. Маленькая красавица. Я на все была готова ради этой девочки. Но она не любила меня так, как любили Чарли и Джон. Наверное, мы опоздали. Наверное, опоздали ее удочерить. На первых порах Джон ревновал. На него так подействовала смерть Чарли… но потом они очень сблизились. Очень. — Пергаментную кожу ее лба прорезали хмурые морщинки. — Значит, Тони все же был не прав.
— Не прав в отношении чего? — ровным тоном уточнил Страйк.
Лежащие на одеяле пальцы задергались. Леди Бристоу сглотнула.
— Тони был против удочерения Лулы.
— Почему же? — спросил Страйк.
— Он вообще не любил моих детей, — сказала Иветта Бристоу. — Мой брат — очень жесткий человек. Холодный. После смерти Чарли он наговорил всяких гадостей. Алек его ударил. Это неправда. Все неправда — все, что он наговорил.
Ее млечный взгляд скользнул по лицу Страйка, и он на мгновение увидел ее такой, какой она, вероятно, была в молодости, пока еще не растеряла свою красоту: чуть назойливое, чуть инфантильное, трогательно беспомощное, невероятно женственное создание, обласканное и защищенное сэром Алеком, который бросался удовлетворять любой каприз, любую прихоть жены.
— И что же наговорил Тони?
— Страшные вещи про Джона и Чарли. Кошмарные. Я не могу, — слабо выговорила она, — не хочу их повторять. А потом, узнав, что мы собираемся удочерить девочку, он позвонил Алеку и сказал, что мы не имеем на это морального права. Алек пришел в бешенство, — она перешла на шепот, — и отказал Тони от дома.
— И вы все это пересказали Луле, когда она заехала вас навестить? — спросил Страйк. — Про Тони, про его выпады в адрес Джона и Чарли, про его отношение к ее удочерению?
Ему показалось, она почувствовала упрек.
— Точно не помню.