— Вставай, сука! — прошипел он и снова грубо лягнул ее сапогом. — Слышишь? Вставай!
С лестницы упавший голос матери бессмысленно твердил: «Я не виновата. Не виновата». Снова и снова слышалось это «не виновата». Жалкая, приниженная, заискивающая, она не переставала бормотать о своей невиновности, а за ней неясно виднелись окаменевшие от испуга фигуры Несси и старой бабушки. Броуди не обращал внимания на лепет жены. Он его не слышал.
— Вставай, — повторил он, — или я сам тебя подниму! — И, когда Мэри зашевелилась, он новым пинком поднял ее на ноги.
Мэри пошатнулась. «Зачем он не убил меня? Тогда кончилось бы это», — подумала она. В боку, куда он ударил ее, она ощутила острую, раздирающую боль. Она была так напугана, что боялась взглянуть на отца. Она была уверена, что пытка эта окончится смертью, что отец намерен ее убить.
— Теперь… — процедил он медленно сквозь стиснутые зубы, и каждое слово въедалось, как серная кислота, — теперь слушай!
Он слегка повернул голову и приблизил свое жесткое, неумолимое лицо к лицу поникшей, сгорбившейся Мэри. Глаза его сверкали у самого лица девушки нестерпимым ледяным блеском, и холод этот жег ее.
— Слушай! В последний раз я говорю с тобой. Ты мне больше не дочь. Я выгоню тебя, как прокаженную. Да, как прокаженную, — понимаешь, ты, грязная шлюха? Да, вот что я сделаю с тобой и с твоим нерожденным ублюдком. С любовником твоим я расправлюсь в другое время, а ты… ты уберешься отсюда сегодня же!
Последние слова он повторил с расстановкой, сверля Мэри холодными глазами. Потом медленно, как будто неохотно отрываясь от зрелища ее унижения, повернулся, тяжело ступая, подошел к двери на улицу и распахнул ее настежь. Тотчас же в переднюю ворвался страшный порыв ветра, смешанного с дождем, застучал картинами на стенах, закачал висевшими на вешалке пальто и, устремившись вверх, ударил, как таран, в сбившуюся вместе группу женщин на лестнице.
— Прекрасный вечер для прогулки, — проворчал Броуди сквозь сжатые зубы. — Достаточно темно, чтобы укрыть твой стыд. Сегодня ты можешь шляться по улицам сколько твоей душе угодно, распутная девка!
Неожиданным движением он схватил Мэри за горло и стиснул своими длинными цепкими пальцами. В передней не слышно было ни единого звука, кроме завывания ветра. Из трех устрашенных зрительниц этой сцены — ничего не понимавшей девочки, матери и наполовину испуганной, наполовину злорадствующей старухи — ни одна не сказала ни слова. Они стояли, словно окаменев. Ощущение мягкого, но неподатливого горла под его пальцами опьянило Броуди. Хотелось сдавить это горло, как стебель, пока оно не хрустнет, — и одно мгновение он боролся с этим желанием, но затем с силой встряхнулся и потащил девушку к дверям.
— Уходи вон и не смей возвращаться, пока ты не приползешь на коленях и не будешь лизать эти сапоги, которыми я бил тебя.
Тут в душе Мэри что-то встрепенулось.
— Никогда этого не будет, — прошептала она побелевшими губами.
— Не будет! — заревел Броуди. — Так не смей же никогда возвращаться, негодная тварь!
Сильным последним пинком он отшвырнул ее от себя за дверь.
Она исчезла в бушующем мраке. Исчезла из виду без единого звука, сразу, словно ее поглотила пропасть. А Броуди все стоял в каком-то восторге бешенства, сжимая кулаки, вдыхая всей грудью влажный соленый воздух, крича во весь голос:
— Чтобы твоей ноги больше не было здесь, потаскуха! Потаскуха!
Он выкрикивал последнее слово снова и снова, как будто повторять это грубое, позорящее слово доставляло ем удовлетворение, облегчало душу. Наконец он круто повернулся и захлопнул дверь, оставив Мэри одну где-то в ночном мраке.
11
Мэри осталась лежать там, где упала. Она была оглушена, так как от последнего жестокого пинка Броуди полетела плашмя на землю, лицом в гравий, которым был усыпан двор. Дождь, падавший прямыми, параллельными копьями, больно хлестал ее легко одетое тело и шлепал по луже, в которой она лежала. На ней уже все промокло до нитки, но пока промокшая одежда только приятно освежала тело, ослабляя сжигавшую его лихорадку. Стоя давеча под страшным взглядом отца, она была уверена, что он убьет ее, и теперь, несмотря на то, что избитое и больное тело все еще горело, ощущение свободы, избавления переполняло всю ее, преображая ужас в радостное облегчение. Ее выгнали с позором, но она жива, она навсегда оставила дом, который стал для нее с некоторых пор ненавистной тюрьмой, — и она собирала последние силы и мужественно обращала все свои мысли к будущему.
В том страшном смятении чувств, в котором она находилась, она помнила, что Денис далеко, шестьдесят миль отделяет его от нее; вокруг бушевала гроза неслыханной силы; на Мэри не было ни пальто, ни шляпы, она была едва одета и без денег. Но теперь к ней вернулось мужество. Она решительно сжала губы, усердно стараясь обдумать со всех сторон свое положение. У нее два выхода: один выход — попробовать добраться до коттеджа в Гаршейке, другой — отправиться в Дэррок к матери Дениса.
До Гаршейка было двенадцать миль, и она знала только, что коттедж носит название «Остров роз», но представления не имела, где он находится. Кроме того, если бы ей удалось даже попасть внутрь, она будет там одна, без единого гроша, без пищи. А она чувствовала, что ей сейчас нужна чья-нибудь помощь и забота. Поэтому она отбросила мысль об «Острове роз» и подумала о втором выходе. Нужно идти к матери Дениса. По крайней мере, она приютит ее до возвращения Дениса. Его мать ей в этом не откажет. Мэри ободрилась, вспомнив, как Денис однажды сказал ей: «В худшем случае ты можешь уйти к моей матери». Она так и сделает! Она вынуждена это сделать.