Мэтью не выдержал. Он дошел до последнего предела мучений и, положив на стол голову, в которой стучала сотня молотков, разревелся, как ребенок, причитая сквозь плач:
— Отец, убей меня, если хочешь, мне все равно. Убей, и кончено, но, ради бога, перестань меня мучить.
Броуди смотрел на него с горькой подавленной злобой. Он рассчитывал насмешками раздразнить сына до того, чтобы тот снова на него кинулся, тогда он доставил бы себе удовольствие избить Мэтью до потери сознания. Но надежда эта не осуществилась. Он видел, что сын слишком слаб, жалок, испуган, чтобы можно было его довести до нового взрыва. И с внезапно вспыхнувшим возмущением он наклонился вперед и всей ладонью отвесил тому звонкую пощечину.
— Вот тебе, мерзкий слюнтяй! — крикнул он громко. — В тебе меньше храбрости, чем в овце!
Исчезли ирония, сарказм, тонкие насмешки, и ярость пенилась, вздымалась в нем, как разбушевавшееся море, лицо его потемнело от бешеного гнева, как темнеет небо, затянувшись грозными тучами.
— Ты посмел коснуться моей женщины! Ты поднял руку на меня! На меня!
Мэт устремил на него жалобные, молящие глаза.
— Не гляди на меня! — заревел Броуди, как будто сын совершил святотатство. — Ты не достоин поднимать глаза выше моих сапог. Каждый раз, как я на тебя смотрю, мне плюнуть хочется! Вот тебе, вот, вот тебе! — И с каждым словом он молотил кулаком по голове Мэтью, как по пустому бочонку, стукая его о стол. — Боже, — воскликнул он с отвращением, — что ты за человек? Голова у тебя звучит, как пустой барабан. Неужели ты только в пьяном виде способен постоять за себя? Неужели у тебя в крови нет ни капли гордости? Неужели ты не гордишься тем, что ты наследник такого имени?
И, окончательно рассвирепев, он схватил Мэта за плечо, поднял, как тряпичную куклу, и поставил на ноги.
— Чего ради я теряю тут время с тобой? Ты пойдешь домой! Я сам сведу тебя туда. Я должен доставить тебя в сохранности твоей мамаше, спасти из этого дома разврата — здесь совсем не место для сына такой благочестивой женщины.
Он продел свою руку под локоть Мэта и привалил к себе его качавшееся полубесчувственное тело, затем бросил на стол несколько монет, нахлобучил шляпу на голову Мэта.
— Петь ты умеешь? — крикнул он, когда выволок Мэта на темную и безлюдную улицу. — Мы бы могли с тобой спеть хором по дороге домой. Вдвоем, ты и я, — просто, чтобы показать людям, какие мы друзья. Пой же, негодяй! — грозно потребовал он, больно выкручивая руку Мэта. — Пой, или я тебя убью!
— Что… что… мне петь? — спросил задыхающийся, страдальческий голос сына.
— Что хочешь. Пой гимны! Да, да! — Он ужасно обрадовался этой идее. — Это очень подходящее для тебя дело. Ты только что промахнулся, стреляя в отца, так тебе надо славить и благодарить бога. Спой «Старую сотню», мой храбрый сын! Начинай!
«Все те, что живут на земле», — запел дрожащим голосом Мэт.
— Громче! Живее! — приказывал Броуди. — Побольше души! Представь себе, что ты только что вышел с молитвенного собрания!
Он тащил Мэта, поддерживая его, волочил и встряхивал, когда тот спотыкался на неровной мостовой, и, отбивая такт, время от времени подпевал припев с кощунственной насмешкой.
Так шли они по узкой «Канаве» домой, и слова гимна звучно раздавались в неподвижном воздухе. Шаги удалялись, глуше доносилось пение, и, наконец, последний, замирающий звук потерялся в мирной темноте ночи.
Шаги удалялись, глуше доносилось пение, и, наконец, последний, замирающий звук потерялся в мирной темноте ночи.
10
Миссис Броуди лежала на тонком соломенном тюфяке своей узкой кровати, окруженная темнотой комнаты и тишиной, царившей во всем доме. Несси и бабушка спали, она же, с тех пор как ушла Агнес, лежала в напряженном ожидании прихода Мэта. После потрясения, пережитого ею сегодня вечером, она ощущала какую-то пустоту в душе и не способна была ни о чем думать. Но физические страдания не оставляли ее ни на минуту. Та острая боль внутри снова вернулась. Она беспокойно ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение, при котором хоть немного утихла бы мучительная боль, которая залпами обстреливала все ее тело. Ноги у нее стыли, а горячими руками она все время водила по стеганому лоскутному одеялу, которым была укрыта. Пальцы машинально ощупывали в темноте каждый квадратик, как будто она бессознательно хотела восстановить в памяти всю работу своей иглы. Она смутно жаждала горячей бутылки, чтобы отвлечь стучавшую в голове кровь к ледяным ногам, но слабость мешала ей встать, и к тому же ей как-то жутко было покинуть свое безопасное убежище. Ей казалось, что за пределами его она встретит новое испытание, что на лестнице ее подстерегает новая, ужасная напасть.
Медленно переходили секунды в минуты, минуты переползали в часы, и в мирном молчании ночи миссис Броуди услышала слабый, отдаленный бой городских часов, двенадцать шелестящих звуков. Вот и новый день начался, и скоро придется встретить лицом к лицу печальный ряд дневных часов и все, что принесет ей рассвет. Но ее мысли не заходили так далеко. Когда часы пробили двенадцать, она только пробормотала: «Как долго он не идет! Оба они ужасно запоздали». С пессимизмом, отличающим разбитые души, она измерила всю глубину бездны печальных возможностей и с отчаянием спрашивала себя, не натолкнулся ли Мэт в городе на отца. Мысль о всяких, неожиданных последствиях, которые могла вызвать такая случайная встреча, приводила ее в трепет. Наконец, когда тревога стала уже совсем нестерпимой, она услыхала шаги на улице. Ей страстно хотелось броситься к окну, попытаться увидеть что-нибудь во мраке, но не было сил, и она вынуждена была лежать неподвижно, настороженно ожидая, когда щелкнет замок у входной двери. И действительно, она скоро услышала этот звук, но, когда дверь открылась, беспокойство миссис Броуди еще возросло, так как тотчас внизу раздался громкий голос ее мужа, сердитый, насмешливый, властный, а в ответ — робкий, покорный голос сына. Она слышала медленное движение тяжелого тела, шумно поднимавшегося по лестнице, а за ним — глухие шаги другого, более легкие, менее энергичные, усталые. На площадке перед ее дверью муж сказал громко, угрожающим тоном: