— Ну вот ты и на новом месте! — воскликнул он громко, уже опять повеселев. — И все к твоим услугам. Придвинь сюда стул и начинай. Не говори, что я не забочусь о тебе.
Он положил два пальца на стопку книг и раскидал ее по всему столу, еще больше перемешав и спутав все.
— Ну вот, смотри, сколько у тебя тут места! Что ж молчишь? Не можешь сказать отцу спасибо?
— Спасибо, папа, — прошептала она покорно.
Он благодушно смотрел, как она уселась и сгорбила худенькие плечи, делая вид, что читает. Потом с преувеличенной осторожностью, на цыпочках, вышел из комнаты и, снова просунув голову в дверь, сказал:
— Я приду через минуту посмотреть, как у тебя идет работа.
Он воротился в кухню, очень довольный собой: для Несси сделано как раз то, что нужно. Он-то уж сумеет заставить ее работать! Мысленно поздравляя себя, он снова уселся в кресло и вознаградил себя новым стаканом виски. Только после этого он вспомнил о матери, которая по-прежнему сидела неподвижно как человек, пришибленный тяжкой утратой, с тупым взглядом, словно какая-то сила высосала из нее всю жизнь.
— А, ты еще здесь? — обрушился он на нее. — Минуту назад ты так бойко работала языком, а теперь что-то уж больно присмирела. Я думал, ты уже ушла высыпаться после всех твоих трудов. Ступай, ступай! Мне до смерти надоело на тебя глядеть, — И так как она вставала медленно, он закричал: — Живей! Чтобы я тебя здесь не видел!
Пока он был в гостиной, она собрала с пола обломки челюсти и теперь, крепко зажав их в руке, вышла из кухни, сгорбившись, с убитым видом.
Ступай, ступай! Мне до смерти надоело на тебя глядеть, — И так как она вставала медленно, он закричал: — Живей! Чтобы я тебя здесь не видел!
Пока он был в гостиной, она собрала с пола обломки челюсти и теперь, крепко зажав их в руке, вышла из кухни, сгорбившись, с убитым видом. Как это было непохоже на ту веселую стремительность, с которой она недавно побежала за стаканом!
Оставшись один, Броуди еще усерднее стал прикладываться к бутылке, топя в виски неприятное воспоминание о присутствии матери и горький осадок, оставшийся от ее разоблачений. Он знал хорошо, что в ее смущающих старческих воспоминаниях крылась печальная правда, но, как всегда, предпочитал обманывать себя, сомневаясь в верности ее догадок. К этому его упрямый и тяжеловесный ум всегда был склонен, а теперь, казалось, еще больше, благодаря щедрым возлияниям. И скоро он забыл весь разговор, все, кроме смешного и неожиданного происшествия с зубами, и, блаженно развалясь в кресле, пьянел все больше и больше.
Чем веселее ему становилось, тем больше он тяготился своим одиночеством и, нетерпеливо покачивая ногой, беспрестанно поглядывал на часы, ожидая возвращения Нэнси. Но было только девять часов, и он знал, что Нэнси вернется не раньше десяти, а стрелки двигались с такой монотонной медлительностью, несмотря на его усилия ускорить их движение! Он встал, начал ходить по комнате. У него уже мелькнула дикая мысль прогуляться по улицам города, ворваться в клуб и смутить собравшуюся там компанию несколькими грозными, умело подобранными словами. Но, хотя эта мысль очень ему улыбалась, он, в конце концов, отверг ее, боясь, что Нэнси это не понравится. Его мрачное, угнетенное настроение рассеялось, и, неуклюже слоняясь по кухне, с всклокоченными волосами, в измятой одежде, висевшей на нем еще безобразнее, чем обычно, с болтавшимися, как цепы, руками, он жаждал претворить в действие свое радостное возбуждение. Прошлое было на время забыто, все внимание его сосредоточилось на ближайших нескольких часах. Он снова был самим собой. Но время от времени, когда звук его шагов казался ему слишком громким, он останавливался, боясь обеспокоить Несси, и, покачав головой с укором самому себе, начинал шагать тише, с преувеличенной осторожностью.
В конце концов ему в кухне стало тесно. Он машинально вышел и стал бродить по дому. Поднялся по лестнице, прошел через площадку, открыл дверь в комнату матери и, бросив ей колкое замечание, хихикнул про себя; вошел в спальню Мэта, где с отвращением посмотрел на батарею флаконов и баночек с помадой для волос, потом, зажигая повсюду газ, так что весь дом засиял огнями, очутился, наконец, у себя в спальне. Здесь, покорный какому-то непреодолимому влечению, он медленно подошел к комоду, где Нэнси хранила свои вещи, и, ухмыляясь хитро и вместе сконфуженно, начал вынимать и рассматривать тонкое вышитое белье, купленное Нэнси на деньги, которые он давал ей. Он брал в руки одну за другой все эта красивые, обшитые кружевами вещи, гладил мягкое полотно, перебирал тонкий батист, сжал в большом кулаке длинные чулки, мысленно облекая в эти надушенные одежды ту, которой они принадлежали. В белизне белья его воспаленные глаза видели алебастр тела, бывшего для него источником восторгов и наслаждения. Казалось, ткань, которую он сейчас держал в руках, заимствовала свой цвет от той молочно-белой кожи, которую она одевала. Любуясь здесь в одиночестве этими нарядными принадлежностями туалета, он походил на старого сатира, который, наткнувшись на сброшенный нимфой наряд, схватил его и созерцанием разжигает в себе притупленную старостью похоть.