— Да, я ему укажу его место! — бормотал он про себя. — Я швырну ему в лицо плату за визит и прикажу убираться вон из моего дома.
Он едва мог проглотить завтрак, до того его душил гнев. Да и завтрак, надо сказать, не возбуждал особого аппетита. Каша была жидко сварена и подгорела.
Каша была жидко сварена и подгорела. Он мрачно наблюдал за старухой матерью, которая, подоткнув платье, так что виднелась полосатая нижняя юбка, разводила в кухне невообразимую суету.
— Каша эта ни к черту не годится! — бросил он сердито. — Ее и свиньи есть не станут.
Все было не так, как следует. Гренки — слишком мягкие, недостаточно зажаренные, чай, которым ему пришлось удовольствоваться вместо любимого им кофе, — жидок, заварен раньше, чем закипела вода. Яичница напоминала подошву, а ветчина превратилась в уголь.
— Ей придется встать, — сказал он вслух. — Я не могу есть такую дрянь. Этим мясом можно отравиться.
Грязный и холодный камин зиял перед ним, башмаки были нечищены, а во время бритья он порезался. Пылая негодованием, он шумно встал из-за стола и сел в свое кресло дожидаться Ренвика. Глаза его с неудовольствием следили за старчески неловкими движениями матери, слух был неприятно поражен грохотом разбитого блюда, донесшимся из посудной. Заметив, что Несси слоняется по кухне, он резко приказал ей отправляться в школу. Она и так опоздала уже по меньшей мере на час и надеялась, что ввиду такого редкого события о ней забудут или даже позволят ей сегодня пропустить уроки. Но отец приказал ей идти, и она ушла, не пытаясь протестовать.
Мэтью не появлялся, скрываясь у себя наверху. Из комнаты матери не слышно было ни звука.
Броуди от нетерпения не находил себе места. Он посмотрел на часы, увидел, что половина одиннадцатого, подумал о том что его лавка уже целый час открыта и стоит пустая и беспризорная, оставленная на глупого и бестолкового мальчишку, способного только пялить глаза на покупателя. Потом он с горечью возразил сам себе, что, собственно, покупатели в лавку теперь заходят редко и его отсутствие не имеет значения.
Он встал и беспокойно ходил по кухне. При этом освещении она казалась ему какой-то новой, незнакомой. Нарушен был привычный ход жизни, и все вокруг казалось странным, чуждым. Это нарушение каждодневной рутины, последовавшее так быстро за необычайными событиями прошлой ночи, создавало впечатление какой-то чудовищной фантастики, подавлявшее его неразвитой ум, а раздражение, вызванное этим замешательством, подливало масла в огонь. Как тигр в клетке, беспокойно шагал он взад и вперед по передней. Чем дольше он ждал, тем больше злился и, наконец, прошел в гостиную и стал с досадой смотреть в окно, как будто это могло ускорить приход Ренвика. Но тут ему пришло в голову, что доктор может увидеть его здесь и счесть это признаком слабости с его стороны. Он, как ужаленный, отпрянул от окна и вернулся на кухню, где заставил себя опять сесть в кресло и сохранять наружное самообладание. Так, внешне бесстрастный, хотя внутри у него кипело, он сидел и ждал, и единственным признаком его горячего нетерпения было быстрое, непрерывное постукивание ногой о пол.
В одиннадцать часов зазвенел колокольчик у двери. Как беговой рысак, долго ожидавший сигнала, чтобы, ринувшись с места, разрядить запас энергии, Броуди вскочил с кресла и, подойдя к входной двери, вызывающим, размашистым жестом распахнул ее так широко, что она ударилась о стену. Его высокая, громоздкая фигура загородила вход, мешая доктору пройти.
— В чем дело? — прорычал он. — Чего вам нужно?
Доктор Ренвик остановился у двери, бесстрастный, безупречно изящный в своем хорошо сшитом костюме, выглядевший еще величественнее на фоне нарядного экипажа, запряженного отлично вычищенным жеребцом. Обеспеченный теперь богатой а обширной практикой, придававшей ему уверенность, он не сделал ни малейшей попытки войти и, выдержав значительную паузу, сказал любезно:
— А, на этот раз сам мистер Броуди, как я вижу.
— Я или не я — это все равно, — отрезал презрительно Броуди. — А что вам здесь угодно?
— Право, вы — воплощенная любезность, — спокойно заметил Ренвик.
— Вы ничуть не переменились со времени нашей последней встречи — во всяком случае, не к лучшему.
— Я спрашиваю, зачем вы здесь, сэр? — с трудом выдохнул из себя Броуди. — Нечего тут упражняться в красноречии, отвечайте прямо.
— Что ж, раз вы так грубы, придется мне ответить вам тем же. Я пришел сюда вчера ночью по настоятельной просьбе вашего сына (и очень неохотно, должен сказать), чтобы осмотреть вашу жену. Хоть вы и притворяетесь, будто ничего не знаете, я убежден, что это вам известно. — Он остановился и, небрежно похлопав себя перчаткой по рукаву, продолжал: — Сегодня утром я хотел навестить ее в последний раз, — он сделал сильное ударение на слове «последний», — чтобы после нового, тщательного осмотра проверить тот печальный диагноз, который я поставил вчера ночью.
Броуди злобно смотрел на него. Холодная невозмутимость Ренвика бесила его бесконечно больше, чем любое проявление бешеного гнева. На последнее он мог ответить тем же, но против этой хладнокровной находчивости был так же бессилен, как дубина — против сверкающей рапиры. Раньше чем он успевал пустить в ход тяжелое оружие своего ответа, ему наносили острием рапиры добрый десяток ударов. Ренвик почти обезоружил его заявлением, что не собирается больше навещать больную, и возбудил его внимание уклончивым намеком на состояние миссис Броуди.