Когда миссис Ламсден вышла вслед за другими с высоко поднятой головой и пылающими щеками, он крикнул ей вслед:
— Я не забуду послать вам цветы, как только это потребуется!
Но воротясь в гостиную, он сбросил маску холодного равнодушия и, чувствуя, что ему надо побыть одному, уже другим, тихим голосом приказал всем уйти. Когда все выходили, он обратился к Мэтью и сказал внушительно:
— Ступай в город и поищи работы. Нечего болтаться без дела и хныкать. Больше не будешь сидеть на моей шее!
А когда мимо него проходила Несси, он погладил ее по голове и сказал ласково:
— Не плачь, дочка. Твой отец тебя в обиду не даст. Вытри глаза и поди сядь за книгу или займись чем-нибудь. Ничего не бойся. Я позабочусь о твоем будущем.
Да, вот по какому пути его жизнь должна пойти отныне, — так размышлял он, сидя один в пустой гостиной. Вот его задача — отомстить за себя при помощи Несси! Она единственная надежда, у нее блестящие способности! Он будет ее беречь, поощрять, толкать вперед, к победе за победой, пока, наконец, ее имя, а с ним — и его собственное, не прогремит на весь город! В своем полнейшем банкротстве и несчастьях, посетивших его в последнее время, он видел лишь временное затмение, из которого жизнь его когда-нибудь непременно выйдет. Он вспомнил одну из своих излюбленных сентенций, которую часто твердил: «Настоящего человека ничем не сломишь», — и она его утешила. Он верил, что снова вернет себе прежнее положение в городе, будет еще более, чем раньше, верховодить всеми, и считал образцом стратегии свой план достигнуть этого при помощи Несси. Он уже предвидел то время, когда имя Несси Броуди будет у всех на устах, когда и на него самого будет щедро изливаться всеобщее восхищение и лесть. Он уже слышал, как люди говорят: «Броуди пошел в гору с тех пор, как умерла его жена. Она, наверное, была для него изрядным бременем и помехой». Как это верно! Помогая опускать ее легкий гроб в вырытую для него неглубокую яму, он испытал прежде всего чувство облегчения, оттого что наконец избавился от этого бесполезного бремени, истощавшего и его кошелек, и терпение. Он не вспоминал ничего того, что было в ней хорошего, не ценил всех ее заслуг и помнил только об одном — о ее слабости, о полном отсутствии физической привлекательности в последние годы. Ни то нежное чувство, которое едва слышно заговорило в нем у ее смертного одра, ни воспоминание о первых годах их совместной жизни ни разу больше не шевельнулись в нем. Память его была темна, как небо, сплошь затянутое тучами, сквозь которые не может пробиться ни единый луч света. Он раз навсегда решил, что жена во всех отношениях его не удовлетворяла — как женщина, как подруга жизни, наконец, даже детьми она ему не угодила. Несси не шла в счет, Несси была целиком только его дочерью, и эпитафия, которую он мысленно сочинил жене, вся заключалась в словах: «Ни на что не была годна». Когда неотвратимость ее смерти встала перед ним с внезапной убедительной ясностью, он испытал странное чувство освобождения. Те слабые узы, которые налагали на него присутствие этой женщины в его жизни, уже самой своей слабостью бесила его, Он чувствовал себя еще молодым, полным сил мужчиной, жизнь сулила ему еще много наслаждений, и теперь, когда жена умерла, можно было свободно предаться им. Его нижняя губа отвисла, когда он с чувственным удовольствием подумал о Нэнси, и затем плотоядно выпятилась вперед, словно предвкушая обилие хмельных утех.
Нэнси должна всегда быть при нем, теперь ее можно будет оставить жить в доме. Теперь никто не мешает ей принадлежать ему, служить ему, развлекать его, да и, наконец, в доме нужно же кому-нибудь вести хозяйство!
Успокоенный этим приятным решением, он незаметно снова вернулся к мыслям о младшей дочери. Его ум, неспособный охватить более одного предмета сразу, теперь, одобрив мысль о будущем Несси, ухватился за нее с непоколебимым упорством. Ему было ясно, что, для того чтобы продолжать жить в своем доме, воспитывать Несси и дать ей образование, как он хочет, ему необходимо поскорее найти источник дохода. Он сжал губы и серьезно покачал головой, решив сегодня же привести в исполнение план, который созрел у него за последние два дня.
Он встал, вышел в переднюю, надел шляпу, взял свой шелковый зонт из подставки и не спеша вышел из дому. Было свежо, и сеял мелкий, почти неощутимый дождик, бесшумный и легкий, как роса. Он влажным туманом оседал на одежде и, как ласка, освежал горячий лоб. Броуди большими глотками пил ароматный, влажный воздух и радовался тому, что он не лежит в узком деревянном ящике под четырехфутовым слоем мокрой земли, а ходит, дышит этим чудным воздухом, живой, сильный и свободный. Благодаря все той же ограниченности его интеллекта, унизительный конец его предприятия, даже заключительная сцена на Хай-стрит, когда он дал волю своей необузданной злобе, совершенно стерлись в его памяти. Его неудача представлялась ему уже в новом свете: он не побежден, не просто разорен конкурентом — он благородная жертва коварной судьбы. Вспышка гнева, вызванная Ламсденами, улеглась, и, преисполненный гордого сознания важности своей миссии, он шествовал по улицам, ни с кем не заговаривая и только с достоинством здороваясь с теми, кто, по его мнению, заслуживал такой чести. Он уже всецело был во власти собственной идеи, что теперь, когда ему больше не мешает жена и у него есть Несси, орудие его замыслов, начинается новая и более значительная глава его жизни. Дойдя до Черч-стрит, он повернул в сторону, прямо противоположную Хай-стрит, по направлению к Новому городу. Здесь лавки попадались редко. Слева выстроились в ряд жилища рабочих — жалкие домишки, без палисадников, ничем не отделенные от улицы, а справа бесконечно тянулась высокая каменная стена. Стена эта наверху щетинилась целым лесом высоких деревянных кольев, и из-за нее, вместе с соленым морским ветром, долетали сотни различных звуков. Пройдя несколько сот метров, Броуди остановился там, где высокая стена обрывалась и на улицу выходила группа зданий внушительного вида. Здесь он задержался у главного подъезда. Казалось, он внимательно изучает не бросающуюся в глаза медную дощечку с изящной надписью сверху: «Ливенфордская судостроительная верфь», и пониже: «Лэтта и Кo ». На самом же деле он собирал все свое мужество, чтобы войти в эту дверь. Сейчас, когда он был у цели, он испытывал несвойственные ему колебания, его решимость слабела. Уж один только наружный вид этой огромной верфи и смутное представление о том огромном богатстве, которое в ней заключено, подействовали на него угнетающе, унизительно напоминая о его собственной бедности. Он сердито отмахнулся от этой мысли, сказав себе, что не деньги важны, а человек, и решительно прошел через величественный портик.