— Ну, пускай будет десять фунтов! — воскликнул первый, усиленно изображая великодушие.
— Нет, нет! Но если она чего-нибудь стоит, ссудите мне остальные пятнадцать фунтов под залог этой картины. Если вы ее хотите купить, так она уж наверное годится в заклад.
Миссис Броуди ждала ответа в лихорадочном нетерпении, жадно следя за каждым изменением голоса, за быстрой и выразительной жестикуляцией, за каждым поднятием бровей, пока они совещались насчет картины. Наконец, после долгих дебатов, они пришли к какому-то соглашению.
— Будь по-вашему, леди, — сказал один. — Вы получите от нас сорок фунтов, но вам придется подписать обязательство насчет картины и всего остального.
— Мы даем деньги только из сочувствия к вам, — добавил его товарищ. — Мы видим, что вам они очень нужны. Но имейте в виду, что если вы не заплатите долг вовремя, и эта картина, и вся ваша мебель перейдут к нам.
Она безмолвно кивнула головой, дрожа, как в лихорадке, задыхаясь от нестерпимо-острого сознания победы, так трудно ей доставшейся. Молодые люди вернулись в гостиную, сели к столу, и она подписала бесконечное количество бумаг, заготовленных ими, ставя свое имя там, где они ей указывали, с слепой, равнодушной беспечностью. Она поняла, что ей в течение двух лет придется платить по три фунта в месяц, но сейчас ни о чем не хотела думать, и когда ей отсчитали деньги хрустящими банковыми билетами, она взяла их, как во сне, и, как лунатик, проводила посетителей. Будь, что будет, а у нее есть деньги для Мэта!
В тот же день она отослала ему деньги по телеграфу. Разыгравшаяся фантазия уже рисовала ей, как эти чистенькие кредитки несутся в воздушной синеве на помощь ее сыну, и когда она отослала их, то в первый раз за три дня успокоилась и вздохнула свободно.
6
На другое утро Броуди сидел за завтраком угрюмый, рассеянный, и две резкие поперечные морщины (которые в последнее время сильно углубились) обозначались у него на лбу между запавших глаз, как рубцы от ран, придавая и без того мрачному лицу выражение постоянной озабоченности.
В неумолимо резком свете раннего утра его лицо — лицо человека, который, зная, что за ним никто не наблюдает, сбросил маску, — казалось, подтверждало брошенное в доме Пакстона досужее замечание. Видно было, что он потерял почву под ногами. Его хмурое лицо было словно низкая стена, из-за которой так и рвалось наружу смятение души, даже сейчас, когда он спокойно и тихо сидел за столом. Он напоминал пронзенного гарпуном, бессильно бьющегося кита. Слабо развитый интеллект, столь не пропорциональный громадному телу, не способен был указать ему верный путь, и в своих усилиях спастись от окончательной гибели он кидался совсем не туда, куда нужно, и видел, как катастрофа надвигается все ближе и ближе.
Он, разумеется, ничего не знал ни о телеграмме, ни о том, что сделала вчера его жена. К счастью, он и не подозревал, что по всем его владениям с такой наглой бесцеремонностью ступали вчера ноги незваных гостей. Но и его собственных забот и неудач было более чем достаточно, чтобы он, как сухой трут, готов был каждую минуту вспыхнуть и буйно запылать от первой же искры.
Доев кашу, он с плохо скрытым нетерпением ожидал кофе, который миссис Броуди наливала для него в посудной.
Эта утренняя чашка кофе была одной из постоянных мелких невзгод, омрачавших беспокойное существование мамы: чай она готовила превосходно, кофе же ей редко удавалось подать так, чтобы угодить требовательному вкусу Броуди, то есть свежезаваренным, только что налитым и страшно горячим. Этот невинный напиток стал удобным поводом для утренних скандалов, и не проходило дня, чтобы Броуди за завтраком не разражался злобными жалобами. Кофе оказывался то слишком сладким, то недостаточно крепким, то плохо процеженным. Он то обжигал язык, то в нем плавало слишком много «пенок» от горячего молока. Как ни старалась миссис Броуди, результат никогда не удовлетворял ее супруга. Самый процесс подавания ему этой чашки стал для нее своего рода епитимьей, так как, отлично зная, что у нее трясутся руки, он требовал, чтобы чашка была полна до краев и чтобы ни единая капля не пролилась на блюдце. Этот последний грех считался самым непростительным, и когда он случался, Броуди нарочно делал так, чтобы капля с блюдца упала ему на пиджак, и начинал ворчать:
— Неряха, смотри, что ты наделала! Я не могу иметь ни одного чистого костюма из-за твоей небрежности и неосторожности.
Сегодня, когда мама вошла с чашкой, он метнул на нее гневный взгляд за то, что она заставила его ждать ровно девять секунд. Взгляд этот стал насмешливым и не отрывался от нее, пока она, напряженным усилием слегка дрожавшей руки держа чашку на блюдце совершенно неподвижно, медленно двигалась от двери к столу. Она уже почти достигла цели, но вдруг, дико вскрикнув, уронила все на пол и обеими руками схватилась за левый бок. Броуди, окаменев от гнева, посмотрел на разбитую посуду, пролитый кофе и уже потом только на жену, корчившуюся на полу среди всего этого беспорядка. Он заорал на нее. Но она ничего не слышала, обезумев от внезапной судороги, пронзившей ей живот как будто добела раскаленным вертелом, от которого расходились по телу волны жгучей боли.