Люди останавливались, чтобы полюбоваться ею. Взгляды отрывались от темной и грязной земли и поднимались к небу, все качали головами, весело смеялись, вскрикивали от восторга, перекликались через улицу:
— Как красиво!
— Смотрите, какие краски!
— Да, перещеголяла даже вывеску старого Каупера, честное слово!
Всех веселило неожиданное очаровательное зрелище, поднимало души над обыденностью их существования, и когда люди снова опускали глаза к земле, образ этой сияющей арки оставался у них в памяти, воодушевляя для трудов предстоящего дня.
Из трактира «Герб Уинтонов» в это царство солнечного света вышел Джемс Броуди. Он не видел радуги и шел вперед с суровым видом, надвинув на лоб шляпу, опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, хотя десятки глаз провожали его. Шагая тяжело, как жеребец, он шел и чувствовал, что «они», эти вечно подсматривающие за ним людишки, следят за ним и сейчас. Вот уже много недель ему казалось, что он и его доживавшая последние дни лавка были предметом странного, неестественного внимания всего города, что обыватели — и те, кого он знал, и те, кого он никогда раньше не встречал, — нарочно проходили мимо лавки, чтобы с откровенным любопытством заглянуть внутрь. Из темноватой глубины лавки эти праздные, нескромные взгляды казались ему полными насмешки. Он кричал в душе: «Пусть смотрят, хитрые свиньи! Пусть пялят глаза, пока им не надоест. Я их потешу!» Теперь, идя по улице, он спрашивал себя с горечью, догадываются ли они, что сегодня он празднует последний день своей торговли. Знают ли они, что он только что с жестоким юмором усердно пил за упокой своей лавки? Он угрюмо усмехался при мысли, что сегодня он уже больше не продавец шляп, что скоро он выйдет из своей конторы в последний раз и навеки захлопнет за собой дверь.
На противоположном тротуаре Пакстон шепнул соседу:
— Смотрите скорее! Вот Броуди! — И оба влились глазами в могучую фигуру, двигавшуюся по другой стороне улицы.
— Знаете, мне его как-то жалко, — продолжал Пакетов. — Разорение ему не к лицу!
— Это верно, — согласился его собеседник, — такой человек, как он, нелегко его перенесет.
— Несмотря на всю его смелость и силу, он кажется таким растерянным и беспомощным, — рассуждал Пакстон. — Для него это ужасный удар. Заметили, как он сгорбился, как будто под тяжелой ношей?
Сосед покачал головой.
— А мне его не жалко. Он сам давно подготовил свое несчастье. Чего я не выношу в этом человеке, так это его дьявольской, угрюмой гордости, которая растет и растет, несмотря ни на что. Она у него вроде болезни. И гордость-то глупая, бессмысленная. Если бы он мог посмотреть на себя со стороны, он стал бы поскромнее.
Пакстон как-то странно взглянул на соседа.
— Я бы на вашем месте не стал говорить о нем такие вещи, — заметил он медленно. — Даже и шепотом говорить так о Джемсе Броуди рискованно, особенно сейчас. Если бы он вас услышал, он разорвал бы вас на части.
— Он нас не слышит, — возразил тот с легким беспокойством. Потом прибавил: — Видно, он опять выпил. Есть люди, которых несчастье может образумить, ну, а с ним выходит наоборот.
Они снова обернулись и посмотрели на медленно удалявшегося Броуди. Помолчав, Пакстон сказал:
— Не слыхали, как здоровье его жены?
— Нет! Насколько я знаю, ее ни одна душа не видела с тех самых пор, как она слегла. Дамы из церковного совета отнесли ей немного варенья и еще кое-что, но Броуди встретил их у ворот и просто-напросто выгнал. Да еще мало того — выбросив у них на глазах все те вкусные вещи, что они принесли ей!
— Что вы говорите?! Не дай бог с ним связаться! — воскликнул Пакстон.
Да еще мало того — выбросив у них на глазах все те вкусные вещи, что они принесли ей!
— Что вы говорите?! Не дай бог с ним связаться! — воскликнул Пакстон. Потом спросил после некоторого молчания:
— А что, Джон, у нее, кажется, рак?
— Да, так говорят люди.
— Какое страшное несчастье!
— Ба! — возразил другой, собираясь уходить. — Несчастье-то несчастье, но, по-моему, для бедной женщины ничуть не лучше быть душой и телом связанной с таким человеком, как Джемс Броуди!
Броуди между тем успел прийти в лавку, и шаги его будили гулкое эхо в почти пустом помещении, где оставалась уже только десятая доля товара, так как остальной поступил в распоряжение Сопера. Мальчишка, представлявший собой в лавке величину весьма мало заметную, теперь исчез окончательно, и Броуди был один в этом опустевшем, унылом, разоренном месте, где паук ткал тонкую паутину вокруг оставшихся еще на полках картонок, как бы отмечая черту отлива, до которой снизилась торговля в лавке. Стоя здесь, среди заброшенности и пустоты, Броуди бессознательно населял ее образами прошлого, тех дней могущества, когда он важно расхаживал по лавке, не замечая скромных покупателей, и как равный, встречая и приветствуя людей видных и знатных. Не верилось, что они теперь уже только призраки, вызванные силой его воображения, что он больше никогда не будет смеяться, и шутить, и беседовать с ними в этой лавке, где прошло двадцать лет его жизни. Лавка та же, и он тот же, а вот эти живые люди покинули его, оставив лишь печальные и незначительные воспоминания. Те несколько старых его покупателей, — главным образом, окрестная знать, — которые еще оставались ему верны, только затягивали неизбежный крах, и теперь, когда все было кончено, Броуди испытывал бурный прилив гнева и горя. Наморщив низкий лоб, он безуспешно пытался понять, как все случилось, разобраться, почему произошла эта странная, невероятная перемена. И как это вышло, что он допустил ее? Невольный, судорожный вздох поднял его могучую грудь, но тут же он, как будто негодуя на свою слабость, раздвинул губы так, что обнажились бледные десны, и медленно направился к себе в контору. На письменном столе не было ни писем, ни газет, всегда ожидавших здесь прежде его пренебрежительного внимания. Только пыль лежала повсюду густым слоем. Броуди стоял посреди этой запущенной комнаты, как человек, который боролся за безнадежное дело и наконец прекратил борьбу. К его печали примешивался легкий оттенок облегчения, потому что он сознавал, что худшее уже позади и кончилась мучительная неизвестность неравной борьбы.