— Попробую.
— Торопись!
Отвернувшись, я слышу свое имя в его Шуме. Виола , твердит он, и слово это сочится тревогой — за то, что нас подставили, что я его подозреваю, не верю ему… И я ничего не могу с этим поделать, только оборачиваюсь и думаю: Тодд.
Надеюсь, он меня понимает.
Я врываюсь в столовую и подбегаю к шкафам. Свет не включаю и стараюсь вытаскивать пайки и буханки хлеба как можно тише.
— Быстро же ты, — говорит Коринн.
Она сидит за столиком в дальнем темном углу и пьет кофе.
— Стоило твоему дружку показаться, как ты мигом решила сбежать. — Она встает и подходит ко мне.
— У меня нет выхода. Прости!
— Простить? — Коринн приподнимает брови. — А что будет с домом? Что станет с пациентками, которые в тебе нуждаются?
— Из меня никудышная целительница, Коринн, ты ведь знаешь. Я только купаю их и кормлю…
— Чтобы у меня было время их лечить.
— Коринн…
В ее глазах вспыхивает ярость.
— Госпожа Уайетт!
Я вздыхаю.
— Госпожа Уайетт, — говорю я, и тут мне приходит в голову мысль, которую я мигом выдаю: — Бежим с нами!
От удивления она вздрагивает — почти испуганно:
— Что?
— Неужели ты не видишь, к чему все идет? Женщин сажают в тюрьму, женщин пытают! Неужели ты не понимаешь, что лучше не станет?
— Пока бомбы будут взрываться, нет, не станет.
— Наш враг — президент, — говорю я.
Она скрещивает руки на груди:
— По-твоему, враг может быть только один?
— Коринн…
— Целительницы не должны отнимать жизни, — говорит она. — Это против их природы. Мы даем клятву не причинять вреда людям.
— Но взрывают только те места, где никого нет!
— Так уж и никого? — Она качает головой, и лицо у нее вдруг становится невозможно грустным. — Я знаю свое место, Виола. Мой долг — лечить больных.
— Если мы останемся, рано или поздно за нами придут.
— Если мы уйдем, больные умрут. — Коринн больше не злится, и от этого мне куда страшней.
— А когда заберут и тебя? — с вызовом спрашиваю я. — Кто станет их лечить?
— Я надеялась, что ты.
Секунду я молчу, раздумывая.
— Все не так просто.
— Для меня — более чем.
— Коринн, если мы сбежим, я смогу выйти на связь со своими…
— И что тогда? Им еще пять месяцев лететь. Пять месяцев — это очень большой срок.
Я отворачиваюсь к шкафам и продолжаю набивать мешок едой.
— Я должна попытаться.
— Я должна попытаться. Должна что-то предпринять. Это мой долг. — Я вспоминаю о ждущем меня Тодде, и сердце начинает биться вдвое быстрей. — По крайней мере, сейчас.
Она молча смотрит на меня, а потом цитирует любимую фразу госпожи Койл:
— Мы сами творим свою судьбу.
До меня не сразу доходит, что это — прощание.
— Почему так долго? — спрашивает Тодд, с тревогой глядя в окно.
— Потом расскажу.
— Еду достала?
Показываю ему мешок.
— Что, опять пойдем вдоль реки?
— Похоже на то.
Он бросает на меня второй смущенный взгляд, старательно пряча улыбку:
— Знакомая история.
Меня захватывает какое-то странное чувство: я понимаю, что нам грозит страшная опасность, но я наконец-то счастлива , да-да, и он тоже. Мы беремся за руки, крепко стискиваем ладони друг друга, и в следующий миг Тодд встает на кровать, ставит ногу на подоконник и прыгает.
Я передаю ему мешок с едой и выбираюсь на улицу. Ноги с глухим стуком ударяются о твердую землю.
— Тодд, — шепчу я.
— Что?
— Мне говорили, за городом есть радиобашня. Она, скорей всего, окружена солдатами, но я подумала…
— Такая здоровенная железная штука? Выше деревьев?
Я удивленно моргаю:
— Ну да, наверно. — Распахиваю глаза. — Ты знаешь, где она?!
Тодд кивает:
— Каждый день мимо езжу.
— Правда?
— Да, правда. — И я вижу в его Шуме дорогу…
— Пожалуй, хватит, — говорит голос из темноты. Голос, хорошо знакомый нам обоим.
На свет выходит мэр, а за ним — отряд солдат.
— Добрый вечер, — говорит он.
Из его головы вырывается вспышка Шума.
И Тодд падает.
17
ТЯЖКИЙ ТРУД
[Тодд]
Это звук и в то же время не звук, невозможно громкий — кажется, что барабанные перепонки лопнут, если слушать его ушами, а не просто чувствовать в голове. Все вокруг белеет — при этом ты не просто слепнешь, а заодно глохнешь, немеешь и превращаешься в льдинку. Боль идет откудато изнутри, такшто от нее не защититься — это как жгучая оплеуха прямо по самой твоей душе.
Так вот что чувствовал Дейви, получая затрещины от мэра…
Причем это слова.
Слова.
Как бутто все слова разом запихивают тебе в голову, и весь мир орет на тебя: ты ничтожество, ничтожество, ничтожество , и этот вопль вырывает из тебя твои собственные слова, точно волосы, а заодно и кожу сдирает…
Вспышка слов, и я — ничтожество.
Ничтожество.
Ты ничтожество.
Я падаю на землю, и мэр может делать со мной что угодно.
Не хочу даже говорить о том, что происходит дальше.
Половине солдат мэр велит охранять лечебный дом, а остальные тащат меня в собор. По дороге он молчит, а я умоляю его не трогать Виолу и кричу и бьюсь в истерике, обещая выполнить любые его требования, только пусть он не тронет Виолу.
(заткнись, заткнись)
В соборе он снова привязывает меня к стулу.
И велит мистеру Коллинзу прогуляться.
А потом…
Не хочу об этом говорить.
Потомушто я плачу, умоляю, твержу ее имя, блюю и снова плачу, и все это так ужасно и так стыдно, что лучше не вспоминать.
А мэр просто молчит. Нарезает круги по залу и молча слушает мои вопли, мои мольбы.