— Где мертвец? — хмуро промолвил рыцарь, стоявший на полусогнутых ногах, и готовый кошкой спрыгнуть обратно на землю при малейшем движении дракона. Люфтваффе пока вел себя смирно.
— Иди сюда! — Гунтер указал на раскрытый колпак кабины.
— Иди сюда! — Гунтер указал на раскрытый колпак кабины.
Уцепившись за куртку бортстрелка, уже почти окоченевшего, он потянул его на себя, а подошедший сэр Мишель с лицом серьезным и сосредоточенным перехватил тело Курта за правую руку. Про себя рыцарь читал молитвы. Общими усилиями ставший почти неподъемным труп был перетащен через борт и уложен на обшивке крыла.
— Чем это его так? — сэр Мишель нахмурился, разглядывая совершенно незнакомые по виду и очень страшные раны. На правой половине лба погибшего зияла круглая дыра размером с монету, а затылок и вовсе был разнесен вдребезги, будто кистенем попали. Еще одна дырка находилась на груди, возле ключицы. Спина же была окровавлена снизу доверху, и, как разглядел рыцарь, внутри драконьего глаза все было вымазано в крови и забрызгано выбитым мозгом.
— Потом объясню, — буркнул Гунтер, не поворачиваясь. Он, перегнувшись в кабину Курта, пытался отыскать английские пули. Нашлись обе. И, глядя на здоровенные, с палец длиной, пулеметные снаряды, Гунтер непроизвольно возблагодарил небеса за то, что меж кабиной пилота и бортстрелка была установлена броневая перегородка. Такими железками, не будь ее, прошило бы обоих…
— Ты могилы копать умеешь? — спросил Гунтер у заинтересованно разглядывающего труп Курта сэра Мишеля.
— Не рыцарское это дело, — мигом отозвался нормандец.
— Потащили его к краю поляны… — отмахнувшись, приказал Гунтер. По его тону сэр Мишель понял, что для пререканий сейчас не время, и со вздохом слез вниз. Рыцарь взял тело за ноги, и довольно неаккуратно стащил с плоскости наземь. Тут он наморщил лоб, вспомнив кое-что важное и поднял глаза на драконьего владыку.
— А этот… — сэр Мишель указал взглядом на Курта, — он христианин?
— Был… — буркнул Гунтер, — Наверное.
— То есть как это — «наверное»? Не сарацин же! — изумился рыцарь, — Коли христианин, то священника звать потребно, и на кладбище хоронить, как и заведено! Он перед смертью исповедовался?
— Ага, по рации… — Гунтер наградил нормандца взглядом, каким обычно смотрят на тех, кого собираются убить на месте, не раздумывая. Потом вспомнились последние слова Курта, уже после появления «Харрикейнов», и немец едва сдержал усмешку. Хороша была исповедь. — Грехи ему отпустили…
— А ты откуда знаешь? — заинтересовался сэр Мишель, — Что, тайну исповеди нарушил кто? Непотребство экое!
— Хватит! — рявкнул германец. — Хоронить будем здесь! Сейчас выкопаем могилу, и зароем его! А там пусть со своими грехами сам разбирается! — Гунтер понимал, что тело следовало бы оставить, а потом передать военной полиции, чтобы отослали домой, но учитывая донельзя странную обстановку вокруг, решил предать тело земле, а место запомнить. Хотя, какая, к бесу, военная полиция, спрашивается? С миром что-то случилось; невероятное, и не укладывающееся ни в какие представления событие. «А может я сейчас лежу в палате военного госпиталя спеленатый по рукам и ногам или без них вовсе, а дюжие молодцы в белых халатах только и ждут момента, когда спятивший больной едва пошевелится, чтобы вколоть какую-нибудь гадость?»
Взглянув на небо, Гунтер увидал легкие пушистые облачка и вступившее в южный квадрант солнце. Часы показывали без четверти десять по времени Парижа. Видимо, сейчас активность авиации снизилась и в дело вступила береговая артиллерия. До побережья пролива не столь уж и далеко, и в любом случае можно услышать либо грохот канонады, либо увидеть хотя бы несколько самолетов.
А вокруг — тишина, только птицы в лесочке поют, заливаются, как всегда…
«Никакой это не тысяча сто восемьдесят девятый год, уж точно! — твердо сказал себе Гунтер, — просто наложились друг на друга какие-то немыслимые ошибки, совпадения, и не удивлюсь, если меня отнесло совсем в другую сторону, чем я предполагаю. Ладно, доберемся до ближайшего поселка, там, надеюсь, хоть один-то человек в здравом уме и трезвой памяти отыщется.»
Решив, что сейчас не время для размышлений, Гунтер посмотрел на сэра Мишеля, стоявшего возле тела Курта, склонив голову и сложив руки, и бормотавшего себе под нос молитву. Бесцеремонно ткнув его в бок, Гунтер сплюнул и процедил:
— Потащили.
Он грубовато ухватил тело за ноги, а сэр Мишель, подавив желание вызвать «ангела» на поединок, хотя бы и рукопашный, бережно поднял за окровавленные плечи, и они понесли его прочь от самолета. Гунтер высмотрел у границы луга с перелеском небольшой, но приметный из-за странно искривленного ствола куст орешника и молча кивнул на него.
Взглянув еще раз на солнце, а затем на часы, Гунтер определился со сторонами света и, подыскав подходящую палку, положил ее на облюбованном для могилы Курта месте комлем на восток. Оставив полоумного рыцаря возносить молитвы у тела безвременно почившего унтер-офицера германских военно-воздушных сил, Гунтер направился обратно к «Юнкерсу».
За полтора года службы, запасливый Гунтер вместе со своим бортстрелком, наплевав на строжайшие штабные инструкции по технике безопасности, оборудовал по своему, на чей-нибудь посторонний взгляд весьма извращенному, вкусу ставший родным самолет. Ну какая разница, если взлетный вес будет на несколько килограммов больше, а полезных вещиц на борту прибавится? Тем более, во времена постоянных передислокаций и смен аэродромов. Конечно, на время проведения инспекций, периодически наезжавших из Берлина, лишние на боевом самолете вещи убирались и прятались, но все остальное время за сиденьями пилота и стрелка-радиста, в самых неимоверных закутках, имевшихся в корпусе, лежали исключительно необходимые предметы. Достаточно вспомнить аварийную посадку в прошлом году, когда едва началась польская кампания — приземлились недалеко от Варшавы, предварительно разнеся в клочья железнодорожный узел к югу от города; сухопутные части тогда еще не подошли, и пришлось отбиваться от неожиданно налетевших польских жандармов. Что пришлось бы делать, не будь в загашнике десятка запасных магазинов к автоматам? А так продержались почти три часа, правда, и поляки не были излишне активны — лишь лениво постреливали из-за деревьев…