Вначале отец Гунтера переехал в поместье, рассчитывая год-два прожить на проценты с банковских вкладов, а потом, когда дела в государстве наладятся, вернуться к своей работе. Надежды оказались тщетны и необоснованны — инфляция сократила состояние Райхертов раз в пятнадцать, и теперь сумма в полмиллиона марок была неспособна рассмешить даже уличного продавца спичек. Отцу пришлось зарабатывать деньги частными уроками в Кобленце, а мать, съездив в соседнюю Бельгию, продала в Антверпене бльшую часть драгоценностей. Слава Богу, скупщик оказался честным и отвалил за бриллианты прабабушки достаточную сумму в британских фунтах стерлинга.
Теперь семья могла жить, особо не нуждаясь, благо золотой английский соверен оставался таковым даже в Сибири, Турции или Японии. Однако о прежних благополучных временах царствования кайзера Вильгельма родители Гунтера вспоминали с изрядной тоской. Неожиданно наступившая, никому не нужная, погубившая Германию Веймарская демократия тупиц и казнокрадов воспринималась как дурной сон.
Гунтер довольно рано — в шесть лет — научился читать, и скучающий родитель, решив не отдавать ребенка в школу ( «Где взять столько денег? Прикажете одолжить у господ социал-демократов?» ) решил сам преподать чаду курс обычной средней школы, с некоторыми, правда, дополнениями. Таким образом, точным наукам в плане обучения отводилось совсем немного времени — Райхерт-старший в основном напирал на историю и языки. Недоумевающей супруге безработный профессор мотивировал свои действия таким образом:
— Дорогая, когда Гунтер вырастет, он сможет уехать из этой Богом проклятой страны. В Америку, например! Там всегда нужны люди с головой.
Получилось так, что кроме необходимого в Америке английского Гунтер сносно говорил на стародатском, готском и норманно-французском — языках насквозь мертвых, но, по понятиям отца, совершенно необходимых в жизни.
Мама хваталась за голову, постоянно выслушивая от мужа и сына чудовищную ахинею, которую они несли целыми неделями — пять дней профессор говорил с сыном на наречии викингов, следующие пять посвящались редуцированным готским глаголам, потом наступала очередь старофранцузского. Казалось, этому кошмару не будет конца.
— Зато он вырастет образованным человеком! — с гордостью заявлял Вальтер фон Райхерт, и, тут же оборачиваясь к Гунтеру, давал новое задание:
— Подтверди, пожалуйста, маме мои слова на наваррском диалекте.
Смышленое дитя немедленно выдавало языколомную и для обычного человека донельзя непонятную фразу, долженствующую обозначать: «Да, мол, я стану образованным!»
Кошмар кончился в начале тридцатых годов, когда на выборах победила Национал-социалистическая рабочая партия Германии. Новый канцлер, господин Гитлер незамедлительно сумел раздобыть денег на финансирование образования ( будто раньше их не было… ), и Вальтер фон Райхерт получил приглашение вернуться в университет. Гунтер, сдав положенные экзамены, закончил школу в Кобленце, затем два году учился у отца в Кельне, но, когда пришло время выбирать между обычной службой в армии и поступлением в летное училище, решил стать офицером «Люфтваффе». Как ни странно, знание старых языков на избранном поприще ему вовсе не пригодилось…
Да, кошмар кончился в 1933 году. Пятнадцати лет нестабильности, экономической и социальной анархии, последствий Версальского мира словно и не было. Народ почувствовал — начал возвращаться порядок . За какие-то полтора года почти не стало безработных, начались стройки, снова ввели поддержанную буквально всеми всеобщую воинскую повинность. А это означало, что в стране опять будет сильная армия! Наконец, после полутора десятков лет, в Германии начали отмечать праздники…
Да, именно праздников очень недоставало Гунтеру в детстве. Конечно же, Рождество или дни рождения в семье отмечали всегда, как плохо бы не было с деньгами или продуктами, но разве обычное домашнее торжество может сравниться с ликованием сотен тысяч собравшихся вместе людей? Гунтер в сентябре тридцать седьмого оказался в Берлине и стал свидетелем приезда Бенито Муссолини — этот день настолько поразил его воображение, что он долго не мог придти в себя. Берлин преобразился — и без того чистый и ухоженный город сиял ослепительной, невероятной чистотой. От Бранденбургских ворот до Вест-Энда протянулась огромная триумфальная аллея — драпировки зданий, гирлянды, искусно перевязанные полотнища знамен, бюсты римских императоров, национальные флаги… По всему протяжению Унтер-ден-Линден возвышались сотни белых колонн с позолоченными немецкими орлами на верхушках. И потрясающая музыка Рихарда Вагнера, цветы, тысячи горожан на улицах, встречающих огромную открытую машину, в которой стоя ехали двое вождей…
Гунтер, поддавшись общему порыву, пошел на вечерний митинг на олимпийском стадионе — благо время было. Тут-то он впервые в жизни ощутил себя настоящей частью огромной силы, именуемой народом. Обомлев, он стоял в густой толпе, наблюдая, как в вечернее небо ударили лучи десятков прожекторов, образовав на черных облаках огненный квадрат. Режущий глаза свет выхватил главную трибуну с золотым государственным гербом, справа и слева на колонных громоздились титанические чаши с бушующим живым пламенем; потом к арене устремился поток тридцати тысяч знамен, вспыхивающие в лучах серебряные наконечники, бахрома, феерия белого, красного, черного, зеленого — национальных цветов Германии и Италии. Гунтер не почувствовал, как сами собой потекли слезы — все забивало чувство восторга, гордости за свою страну, радости от того, что ты немец!..