— А с чего ты тогда взял, что добрейший? — спросил Гунтер.
Сэр Мишель неохотно рассказал, что в прошлом году, зимой, пьяный, свалился с лошади неподалеку от деревни, да так и замерз бы в сугробе, не проходи мимо настоятель прихода святого Томаса. Отец Дамиан дотащил его до деревни сам, а там устроил в своем доме, отогрел, привел в чувство. Потом даже исповедал и грехи отпустил. Вот какой добрый. Правда тогда рыцарь в пьяном беспамятстве потерял перстень, подаренный некогда его предку самим герцогом Вильгельмом в благодарность за доброе служение в битве при Гастингсе.
— При Гастингсе? — переспросил Гунтер. — А это когда было-то?
Сэр Мишель задумался, подсчитывая, и четко сказал:
— Сто двадцать три года назад, в тысяча шестьдесят шестом. А ты разве не знаешь, как Вильгельм Нормандский победил короля саксов Гарольда?
— Да, что-то было такое… — пробормотал Гунтер. — Давно очень.
— Я же говорил! — вдруг радостно закричал сэр Мишель. — Вешают! Да еще, по-моему, сарацина! Вот это да!
Окончательно сбитый с толку Гунтер узрел небольшую толпу крестьян, человек в двадцать, собравшихся перед церковкой. Сложенная из больших тесаных камней известняка, церковь производила странное впечатление — подобной архитектуры Гунтер никогда не видел. Здание было старым, приземистым, почти без украшений, с двускатной крышей, выложенной крупной серой черепицей. Над алтарным фасадом возвышалась невысокая узкая башенка с колоколом, подвешенным под остроконечной крышей с простым деревянным крестом на коньке. Фундамент был почти полностью скрыт в густых зарослях чистотела. Церковь окружали молодые ясени, один из которых выделялся необычным раздвоенным стволом с толстыми крепкими ветвями. Как раз вокруг этого дерева и происходило действо.
Остановившись неподалеку, так, чтобы хорошо было видно, Гунтер отстраненно наблюдал, как бейлиф сэр Аллейн д'Эмери, высокий темноволосый человек лет сорока-сорока пяти, потрясая желтоватым свитком, толкует на старофранцузском нечто непонятное, но явно гневное и обвинительное. Рядом с бейлифом стояли два помощника, они держали под локти связанного человека, а позади них высился здоровенный бородатый громила в грязной рубахе и кожаном потертом переднике, похоже кузнец, выполнявший роль дополнительной охраны.
«Зачем полиции мечи? — напряженно думал Гунтер, разглядывая сэра Аллейна. — Почему они все так одеты? Кто, в конце концов этот… которого вешают? Да и за что?»
Германец всмотрелся в смуглое, замызганное лицо несчастного, с распухшей подбитой губой и заплывшим глазом. Он был одет в до невозможности драный халат, едва прикрывавший темное костлявое тело, видневшееся сквозь рваные дыры, веревки глубоко врезались ему в грудь. Очевидно, человек отчаянно сопротивлялся, прежде чем его удалось схватить и связать, да и теперь все еще не смирился с уготованной ему участью. Здоровый глаз, угольно черный, в обрамлении длинных ресниц злобно сверлил собравшихся крестьян, при этом женщины отталкивали детей за свои спины, оберегая их от страшного взгляда неверного; губы его кривились, ноздри широко раздувались, время от времени он дергался, приседая и выворачивая острые плечи, но сержанты бейлифа крепко держали его, а стоявший позади кузнец лениво тыкал увесистым кулаком неспокойного пленника в спину. Тот только тряс спутанными черными, как смоль, волосами и скалил окровавленные зубы.
Тот только тряс спутанными черными, как смоль, волосами и скалил окровавленные зубы.
Сэр Мишель, с интересом вслушивавшийся в речи бейлифа, начал шепотом пояснять:
— Проклятого сарацина наконец-то поймали вчера. Крестьяне нашли его спящим на сеновале, у самого леса. Почти десяток дней, нехристь, округе житья не давал.
— Сарацин? — так же тихо переспросил Гунтер, — а откуда он здесь? И что плохого сделал? Сарацины ведь живут далеко.
— Его привез из Святой Земли какой-то рыцарь, а этот подлюга сбежал, и разбойничал. Девок, которые в лес ходили, до полусмерти пугал. И не только пугал.
— Это как? — не понял германец.
Сэр Мишель фыркнул.
— По всякому. Они, сарацины, такие… Умеют. Вот мой папа в Святую Землю ходил, всякого порассказывал…
Гунтер, оторвав взгляд от королевского сержанта, перебрасывающего через сук дерева толстую веревку с петлей, развернулся на каблуках к сэру Мишелю, и попытался сгрести его за ворот. Пальцы лишь больно царапнули по кольчуге.
— Так какой, значит, сейчас год? — прошипел он прямо в лицо рыцарю.
— Я же говорил, тысяча сто восемьдесят девятый, — помедлив, ответил сэр Мишель. — Почему ты так пугаешься всякий раз, когда я упоминаю об этом? Что с тобой, Джонни?
— Ничего, — едва слышно выдохнул германец, — Просто в такое невозможно поверить.
Он еще помолчал, и добавил почти жалобно:
— Где здесь можно исповедаться?
Тем временем, бейлиф закончил читать приговор, скрутил свиток и махнул перчаткой. Двое его помощников подвели сарацина к импровизированной виселице, кузнец подтолкнул вновь начавшего бешено сопротивляться пленника, заставив его влезть на деревянный чурбак, поставленный под деревом. Когда разбойник, привезенный из Святой Земли, просунул голову в петлю, кузнец, как стало теперь ясно, выполнявший роль палача, хотел было выбить чурку у него из под ног, но сарацин, ругнувшись коротко на незнакомом языке, оттолкнул крестьянина ногой, выкрикнул что-то сорвавшимся голосом (Гунтер разобрал слово похожее на «алла»), а затем, подпрыгнув, оттолкнул пятками деревяшку, повис в петле и задергался, раскачиваясь.