— Да, но это ведь был Винсент Ван Гог, Гвен! А не его братец Элмер. Нормальная цена по тем временам. Проблема заключалась в другом: три миллиона составляли все сбережения Урагана, не считая боулинга. Он выжидал несколько лет, надеясь, что помазанная краской тряпка подорожает в четыре раза, однако японские коллекционеры очухались, и у рынка искусства отвалилось дно. Один голландский индустриалист предлагал за картину восемьсот тысяч, но Ураган, должно быть, сохранил генетическую память о манхэттенской сделке. Он наотрез отказался продавать. В конце концов его отец, узнав о богемном заскоке сына, пришел в шаманскую ярость и появился на пороге «Гремящего дома» в расшитом бизонами пончо, чтобы своими глазами увидеть знаменитую картину. Увы, Ван Гог с момента покупки хранился в банковском сейфе, и это довело старика буквально до истерики: «Как?! Ты потратил на картину столько денег и даже не смотришь на нее?!» Он заставил Урагана забрать Ван Гога из банка и повесить на стену. «А теперь мы будем на нее смотреть». И они вдвоем уселись на диван и смотрели на картину целую неделю не отрываясь — а ведь мы говорим о каком-то тусклом, мрачном наброске с изображением чистящих репу крестьян, — после чего отец встал и молча уехал в Оклахому. А Ураган с тех пор подсел на картину. Не может без нее жить. Да и не хочет. Это превратилось в своеобразную медитацию, дающую чувство покоя и понимания. День за днем он только и делает, что сидит и созерцает. Голландец каждый месяц повышает цену, но Ураган и слушать не хочет.
— Сколько же ему сейчас предлагают?
— Ах, Гвендолин, ну откуда я знаю? Да и какая разница? Дело не в цене.
— Сколько же ему сейчас предлагают?
— Ах, Гвендолин, ну откуда я знаю? Да и какая разница? Дело не в цене. А в том, что Ураган дни напролет просиживает на диване, разглядывая пространственно-композиционную плоскость, при помощи которой экспрессивный антинатуралист Ван Гог превратил рутинное действо в сосуд множества смыслов и перечеркнул историю Возрождения. Дело в том, что Ураган зачарован этими дурацкими чистильщиками репы и поэтому не смог бы напасть на Кью-Джо, будь он даже маньяком с патологической склонностью к ожирелым белым женщинам, в чем я его до сих пор не замечал.
— Ну ладно, ладно… Я просто спросила.
20:45
— Эй, официант! — На самом деле парнишку зовут Брайан, но вы не любите обращаться к обслуживающему персоналу по имени. — Официант, этот винный коктейль на вкус какой-то другой. И второй бокал, кстати, отличался от первого!
— Ах, вы заметили! Слава богу! Наш бармен сегодня экспериментирует с новой линией вин от Уолта Диснея. Ваш первый бокал, если я не ошибаюсь, был приготовлен из шардонэ «Дональд Дак», второй — из либфраумильх «Минни-Маус», а последний — из пино-блан «Гуфи». Забавно, правда?
— М-да. Концерт только начинается, — бормочете вы, отодвигая бокал и борясь с нестерпимым желанием обхватить голову руками.
20:46
— Гвендолин, я до сих пор исходил из предположения, что ты первым делом обзвонила друзей, любовников и родственников Кью-Джо и убедилась, что никто из них ничего не знает. И все же спрошу: так ли это?
— Обзвонила бы, если бы было кого обзванивать. Ее семья живет где-то в Огайо, я могла бы найти телефон у нее в записной книжке, но зачем беспокоить людей? И потом, вряд ли Кью-Джо отправилась бы из твоей квартиры прямиком в Огайо. Она вообще ненавидит Огайо!
— Тут она не одинока. А как насчет друзей?
— Есть парочка астрологов, с которыми она общается. Но никогда не остается у них ночевать. Я даже имен не помню.
— Любовники?
— Ничего постоянного. Кью-Джо предпочитает случайные контакты. Да и то нечасто. При ее-то размерах…
— Да, понимаю. Хотя при определенных обстоятельствах я бы очень даже…
— Ну, ты — это другое дело. Ты и сам… странный.
— Так только кажется.
Даймонд кладет свою руку — ту, что украшена мистической наколкой — поверх вашей. Вы замираете. А потом осторожно убираете руку, якобы для того, чтобы отпить винный коктейль, к которому, по правде говоря, совершенно утратили интерес после того, как узнали, что туда подмешан «Гуфи». Рука вибрирует еще секунд сорок.
— Есть предложения? — спрашиваете вы.
— Естественно. — Он снова тянется к вашей ладони. Вы отодвигаете ее.
— Я имею в виду, насчет…
— Кью-Джо?
— Разумеется. И еще… еще насчет моей ситуации. С работой. — Вы невзначай придвигаете руку обратно, в зону досягаемости.
Даймонд качает головой и смотрит на вас со смешанным чувством жалости и ужаса. Такой же взгляд был у отца, когда он слушал, как вы берете уроки вокала. Как только вам исполнилось четырнадцать, он почему-то решил, что такой необычный голосок нужно развивать. Фредди надеялся, что его дочь станет знаменитой джазовой певицей, и поэтому два раза в неделю вы отправлялись после школы на автобусе в Центральный район, где прилежно перенимали вокальную премудрость у негритянки, лишь номинально уступающей Кью-Джо в обхвате груди. В конце каждого урока отец появлялся в дверях и, закрыв глаза, слушал ваш голосок, скачущий из тональности в тональность, как голодная музыкальная белочка.
«Ох, Пипи», — говорил он, качая головой. И смотрел, как сейчас смотрит Даймонд.