— Все зависит от подливки.
Коротышка вежливо приподнимает жокейскую шапочку:
— Тогда уж и от столового вина. Хм-м… Интересное решение, уважаемый!
Даймонд, морщась от боли, седлает свою «Веспу».
— Запрыгивай, — говорит он. — Подвезу тебя до машины.
Он бросает монетку. Королевский алкаш подхватывает ее на лету.
— А ты что, уезжаешь?
— Да, надо связаться с доктором Ямагучи. Откладывать нельзя.
— В чем дело, Ларри? — спрашиваете вы у его затылка. — Можешь объяснить по-человечески?
Мотороллер съезжает с тротуара и вливается в поток машин, если можно назвать потоком ленивое движение на улицах делового района в нерабочие часы.
— Ерунда. Очередной рассказ о тяжелой судьбе. Причем весьма неромантичный.
— У тебя рак, да?
— Я тот самый парень, которому вскрыли нарыв.
— Рак толстой кишки?
— Прямой кишки.
— Ах, Ларри…
— Я предупреждал, это очень неромантично.
— Мне так жаль, Ларри.
— Ну что ж. Не одно, так другое. Что-то постоянно пытается сбросить нас с листка. Отец Урагана, старый индеец по имени Разъезд На Большой Дороге, лечил меня народными средствами, и до сих пор опухоль удавалось контролировать. А сегодня утром она распустила волосы и устроила концерт.
Даймонд останавливает мотороллер у «порше», но вы не спешите слезать.
— Почему ты раньше не сказал? Это ужасно! Можно что-нибудь сделать?
— Все козыри у Ямагучи. Надо только дождаться, когда он их выложит. А пока, — Даймонд сладострастно опускает веки, — не хочешь заехать ко мне, в «Гремящий дом», посмотреть слайды Тимбукту?
К лучшему или к худшему, по причине профессиональных амбиций, страсти, сострадания или общего замешательства, вы уже готовы сказать «да». Однако тут он поворачивается, и вы, приготовившись к поцелую, ловите в его дыхании знакомый аромат. Аромат горелого сахара. Точь-в-точь как у незнакомца в женском туалете.
Отстранившись, вы слезаете с мотороллера.
— Мне… э-э… в общем… ну, мне надо узнать, как там Кью-Джо. Если она не вернулась, нужно сообщить в полицию, обзвонить больницы и все такое.
Вы еще умолчали о том, что следует позвонить в Сан-Франциско. Белфорд, наверное, уже все кулаки себе обглодал.
Даймонд улыбается.
— Мудрое решение! Удачи! Спасибо за приятный вечер. Жаль, что не попробовала лягушачьих лапок…
Он отъезжает, не переставая бормотать. Сквозь пуканье мотора удается расслышать слова «Пасха», «гостия» и «святое причастие».
22:00
О вашем состоянии можно судить по тому факту, что, проезжая мимо комплекса «Континентал плэйс», вы даже не поворачиваете головы, чтобы найти на девятом этаже окна вожделенной квартиры, за которую в течение недели нужно выложить первичный взнос, иначе она уйдет вместе со всеми потраченными на нее деньгами. Похоже, ваш мозг, еще неделю назад квохтавший в ритме вальса на теплых круглых нулях, словно курица, высиживающая схемы махинаций, — этот мозг вымазали радием и отшлепали мухобойкой. Удивительно, как вы еще не забыли дорогу домой.
Убедившись, что Кью-Джо по-прежнему в бегах, вы звоните в полицию, в отдел пропавших людей, и ждете ответа так долго, что еще три волоска становятся седыми. Наконец вам удается зарегистрировать предварительное заявление, однако в понедельник нужно явиться лично, чтобы завести настоящее дело.
Белфорд снимает трубку после первого гудка — бедняга аж запыхался, меряя шагами ковер. Пытаясь хоть как-то обелить черную ложь, вы докладываете, что Андрэ еще не пойман, хотя с верхушки клена под вашим окном постоянно доносятся звуки животного происхождения. Белфорд приходит в неописуемое возбуждение и грозится вылететь первым же рейсом. Приходится сдавать назад, заверять его, что это скорее всего енот или игра воображения. В конце концов он соглашается остаться, чтобы побывать на межконфессиональной пасхальной службе, а также встретиться с консульским прихвостнем, которому французский посланник, уже здорово поддавший к тому моменту, когда Белфорд настиг его в Сономе, велел заехать в гостиницу вечером в воскресенье.
— Гвен, ты не устала? У тебя голос какой-то… странный.
— Это, должно быть, из-за месячных.
Сарказм бьет мимо цели.
— Ах, бедняжка, я совсем забыл! Извини, пожалуйста!
О боже!
Сбросив туфли, вы падаете на кровать — и приземляетесь, разумеется, среди миллионов микроклещей. Если бы вам рассказали, что в постелях кишмя кишат гадкие членистоногие крабики, питающиеся мертвыми чешуйками кожи, вы, наверное, предпочли бы улечься на полу. К сожалению, это правда: мы все — и богачи, и праведники, и особы королевской крови — еженощно засыпаем в компании микроклещей — бессменных свидетелей и соглядатаев. Какие книги они могли бы написать, о каких тайнах поведать! Представьте, что хранится в памяти множества мельчайших созданий, похожих на живые экскаваторы, бездомных беженцев из микроскопической Мексики, настаивающих текилу на перхоти, обитающих и пишущих на склонах великого вулкана любви. Подпрыгивая от матрасотрясений, погибая при тектонических сдвигах бедер, захлебываясь в белых потоках семенной лавы, они цепляются за простыни маленькими клешнями, с безупречной объективностью регистрируя наши оргазмы, простуды и бессонницы, наши рыдания в подушку. Кто знает о нас больше, чем они? Каждую ночь, а порой и днем, они плывут вместе с нами на лунном баркасе — с волосами, развевающимися на ветру наших пуков, — плывут, маринуя свои эпидермические бифштексы в наших слезах, варя в нашем поту свои завтраки. Им знакомы наши жены и любовницы, грелки и фетиши, любимые сериалы и наркотики; они запоминают исповеди, обвинения, молитвы, болезненный бред и то единственное мучительно-сладкое имя, которое мы шепчем во сне. Наши дети рождаются у них на глазах; наши родители умирают у них, если можно так выразиться, на руках — где в конце концов умрем и мы сами. И при этом микроклещи никогда не предают! А если и сплетничают, то между собой. Быть может, им ведом тайный смысл нашей хаотической постельной жизни — метаний и ворочаний, стонов и кошмаров, храпа, хлебных крошек и чехарды потных партнеров. Быть может, они даже считают нас высшими существами, воплощениями изначального чуда, способными — не вопреки нашей глупости, но благодаря ей — на просветление, предвосхищающее перерождение. Обычно мы не поем в кровати. Нам это ни к чему. За нас поют микроклещи. За нас, о нас… Наш греческий хор, нечеловеческий хор, пьяно-купеческий хор микроскопических ангелов, способных станцевать на кончике иглы. У них дьявольский аппетит и божественный голод. Они суть то, что они едят.