— И что дальше?
— Ничего… В смысле — на нее просто никто не обратил внимания; все отправились дальше, как будто это была груда тряпья… обрывок кожи в пыли.
Рыцарь, дрожа, опустил голову и уставился на свои загрубевшие руки.
— Вина и гнев терзают тебя днем, — сказал Келлхус, — ты чувствуешь, что совершил ужасное преступление. По ночам тебя мучают кошмары… Она говорит с тобой.
Рыцарь в отчаянии кивнул. Ахкеймион понял, что этот человек не годится для войны.
По ночам тебя мучают кошмары… Она говорит с тобой.
Рыцарь в отчаянии кивнул. Ахкеймион понял, что этот человек не годится для войны.
— Но почему? — воскликнул рыцарь. — Ну, мы же видели множество мертвецов!
— Видеть и быть свидетелем — не одно и то же.
— Я не понимаю…
— Свидетельствовать — означает видеть то, что служит свидетельством, судить то, что следует судить. Ты видишь, и ты судишь. Свершилось прегрешение, был убит невинный человек. Ты видел это.
— Да! — простонал рыцарь. — Девочка. Маленькая девочка.
— И теперь ты страдаешь.
— Но почему?! Почему я должен страдать? Она мне никто! Она была язычницей!
— Повсюду… Повсюду нас окружает то, что благословенно, и то, что проклято, священное и нечестивое. Но наши сердца подобны рукам; от соприкосновения с миром они делаются мозолистыми. Но сердца, какими бы огрубевшими они ни были, болят, если перетрудить их или если натереть в непривычном месте. Некоторое время мы ощущаем неудобство, но не обращаем на него внимания — у нас ведь так много дел…
Келлхус посмотрел на свою правую руку, потом вдруг сжал ее в кулак и вскинул над головой.
— А потом один удар, молотом или мечом, водянка лопается, и наше сердце разрывается. И мы страдаем, ибо чувствуем боль, причиняемую тем, что благословенно, тому, что проклято. Мы больше не видим — мы свидетельствуем…
Его сияющие глаза остановились на безымянном рыцаре. Голубые и мудрые.
— Вот что произошло с тобой.
— Да… Да! Но что же мне делать?
— Радоваться.
— Радоваться? Но я страдаю!
— Да, радоваться! Загрубевшая рука не может ощутить, как нежна щека любимой. Когда мы свидетельствуем, мы принимаем ответственность за то, что видим. И это — именно это! — означает принадлежать.
Келлхус внезапно встал, соскочил с невысокого помоста и сделал два шага в сторону толпы.
— Не ошибитесь! — продолжал он, и воздух зазвенел от звуков его голоса. — Этот мир владеет вами. Вы принадлежите, хотите вы того или нет. Почему мы страдаем? Почему несчастные кончают с собой? Да потому, что мир, каким бы проклятым он ни был, владеет нами. Потому, что мы принадлежим.
— И что, мы должны радоваться страданиям? — с вызовом выкрикнул кто?то из толпы.
Князь Келлхус улыбнулся, глядя в темноту.
— Но тогда это уже не страдания, верно? Собравшиеся рассмеялись.
— Нет, я не это имел в виду. Нужно радоваться значению страданий. Тому, что вы принадлежите, а не тому, что вы мучаетесь. Помните, чему учит нас Последний Пророк: блаженство приходит в радости и печали. В радости и печали…
— Я в?вижу мудрость твоих слов, князь, — запинаясь, пробормотал безымянный рыцарь. — Действительно вижу! Но…
И шестым чувством Ахкеймион понял суть его вопроса… «Но как этого добиться?»
— Я не прошу тебя видеть, — сказал Келлхус. — Я прошу тебя свидетельствовать.
Непроницаемое лицо. Безутешные глаза. Рыцарь моргнул, и по его щекам скатились две слезы. Потом он улыбнулся — и не было на свете ничего прекраснее этой улыбки.
— Сделать себя… — Голос его дрогнул и сорвался. — С?сде?лать…
— Быть единым целым с миром, в котором живешь, — величественно произнес Келлхус. — Сделать свою жизнь заветом.
«Мир… Ты приобретешь мир».
Ахкеймион взглянул на пергамент и лишь теперь осознал, что перестал писать. Он повернулся и беспомощно посмотрел на Эсменет.
— Не волнуйся, — сказала она. — Я все запомнила. Ну конечно же, она запомнила.
Эсменет. Второй столп, на котором покоился его мир, причем куда мощнее первого.
Это казалось одновременно и странным, и очень уместным — обрести нечто, очень схожее с супружеством, посреди Священной войны. Каждый вечер они в изнеможении уходили или от помоста Келлхуса, или от костра Ксинема, держась за руки, словно юные влюбленные, размышляя, или пререкаясь, или смеясь над недавними событиями. Они пробирались между растяжками шатров, и Ахкеймион с преувеличенной галантностью откидывал полог их палатки. Они раздевались, а потом находили друг друга в темноте — как будто вместе могли сделаться чем?то большим.
Мир отступал в тень. С каждым днем Ахкеймион все меньше думал об Инрау и все больше размышлял о жизни с Эсменет. И о Келлхусе. Даже опасность, исходящая от Консульта, и угроза Второго Армагеддона стали чем?то банальным и далеким, словно слухи о войне между неизвестными бледнокожими народами. Сны Сесватхи обрушивались на него с прежней ясностью, но растворялись в мягкости ее прикосновения, в утешении ее голоса. «Ну, будет, Акка, — говорила она, — это только сон», — и все одолевающие его картины — рывки, стоны, плевки, пронзительные вопли — все таяло как дым. Впервые в жизни Ахкеймионом завладело нынешнее время, настоящее… Ее глаза, становящиеся обиженными, когда он ронял что?нибудь, не подумав. Ее рука, перебирающаяся к нему на колено, когда они сидели рядом. Ночи, когда они лежали обнаженные в палатке — голова Эсменет покоилась у него на груди, темные волосы струились по плечам и шее — и говорили о вещах, ведомых им одним.