— Все было бы прозаичнее и незаметнее…
— Тогда? Я вас умоляю, не томите душу!
— Я к вам пришел не по собственному желанию, Фомич, — сказал Мазур нейтральным тоном. — В данный момент ваш покорный слуга — нечто среднее между парламентером и послом…
— Ого, — сказал Гвоздь быстро, и в глазах у него на миг мелькнула холодная осторожность. — Парламентеры — они, Степаныч, насколько я помню, главным образом на войне бывают…
— Я же говорю — то ли парламентер, то ли посол, — сказал Мазур без улыбки. — Речь вовсе не обязательно должна идти о войне…
— Интересно. Это какая же должна быть персона, ежели она в качестве парламентеров адмирала использует?
— Адмирал — еще не господь бог, — сказал Мазур. — Над любым адмиралом начальство есть…
— Понятно. И что ж от меня начальство хочет?
— Дипломатия лишняя ни к чему? — усмехнулся Мазур.
— Да ну ее к лешему…
— Тем лучше, — сказал Мазур. — Ежели брать быка за рога… Мне нужно незамедлительно допросить Лару. Надеюсь, она не под свежим асфальтом обитает где-нибудь на окраине?
— Да нет, какой там асфальт, — щерясь, сказал Гвоздь. — Слишком просто было бы и слишком для сучки легко. Что я ей обещал, тем и занята в поте лица, украшает своей персоною один тихий бордельчик без вывески. На проспект ее выпускать — это я так, для красного словца. Не стоило ей свободу давать, умна, паршивка, поди угадай, как она свободой на проспекте распорядится…
— Тем лучше, — сказал Мазур. — Тихий бордельчик — в принципе, идеальное место для беседы по душам…
— Зачем? — спросил Гвоздь тихо, не сводя с него холодных глаз.
— А если не объяснять, Фомич? — спросил Мазур с простецкой улыбкой. — К чему вам чужие мрачные секреты, не имеющие, честное слово, никакого отношения к вашей, гм, основной деятельности?
— Пуганая ворона куста боится, — сказал Гвоздь. — Не люблю я вокруг себя ничего непонятного. А ты мне предлагаешь явную непонятку… Перебор, адмирал, извини. Ты уж будь любезен, откровеннее…
— Хорошо, — сказал Мазур, извлекая фотографию. — Не приходилось ли вам, Фомич, лицезреть где-нибудь в натуре вот эту красоточку? Здесь, в Шантарске, я имею в виду?
Гвоздь какое-то время разглядывал снимок с непроницаемым выражением лица. Что на самом деле творилось у него в мозгу, узнал он Гейшу или нет, Мазур не мог определить — Шерлок Холмс из него был никудышный, особенно когда речь шла о Гвозде, получившем нехилую жизненную закалку.
— Черт его знает… — сказал Гвоздь, подвинув снимок к Мазуру. — И врать не хочу, и порадовать нечем. Может, и видел где-нибудь… но уж, безусловно, не знаком. Жизнь не сводила. А она — кто?
— Да так, пустячок, — сказал Мазур. — То ли разведчица, то ли шпионка, дело вкуса, какой именно термин выбрать. Впрочем… Я — человек старой закваски, каюсь. Привык, что наши — всегда разведчики. А ихние — всегда шпионы. Так что, с моей консервативной точки зрения, пожалуй что — шпионка…
— Ух ты! Настоящая?
— В том-то и соль, — кивнул Мазур. — Я серьезно, Фомич. Не буду рассказывать, чем она в нашей губернии, мышка-вострушка, занимается, вам это совершенно ни к чему, право. Но она — здесь. Никаких сомнений. И працует она где-то в той самой системе, которую до недавнего времени изволила возглавлять ваша супруга.
Снует по каналу, через который на ту сторону идет «черный антиквариат».
— Ларка знает?
— Вот это мне и хотелось бы установить, — сказал Мазур. — Пока что — гадать не берусь. Может, да, а может, и нет. Скорее всего, нет. Так частенько случается, это не романисты выдумали, — когда разведка примазывается к нелегальным каналам, идущим через границу. И, как правило, мало кто из господ контрабандистов знает подлинное лицо иных своих сообщничков.
— Хочешь откровенно, Степаныч? — спросил Гвоздь. — Меня эти ваши шпионские дела нисколько не занимают и не прельщают. — Он мимолетно усмехнулся. — Я, знаешь ли, твой ровесничек, а потому — тоже старой закваски. Когда все шпионские дела проходили по такой статье, от которой следовало бежать, как черт от ладана… Ну, с тех пор много воды утекло, кодекс помягчел, по крайней мере, в шпионской его части, но все равно… Не хочется мне лезть во все это. Я — справный мужик, понимаешь? У меня изба, хозяйство, скотина в хлеву мычит, хлеба колосятся и все такое… Не хочу я лезть в чужие игры…
— Иными словами, не болтать мне с Ларой по душам?
— Степаныч… — досадливо поморщился Гвоздь. — Оно мне надо? Это ж означает, что с вами, как ни крути, придется в какие-то отношения вступать — именно так это и называется, уж ты не лукавь… Один бог ведает, что вы там из Ларки выдоите и с кем потом информашками поделитесь…
— А моего слова мало? — поднял бровь Мазур.
— Степаныч! — проникновенно сказал Гвоздь, картинно приложив руки к груди. — Тебя я уже изучил от и до. Будь это чисто твоя игра, я бы твоему слову верил, без колебаний, сам бы тебя к этой стерве отнес и свечку бы подержал, возникни такая надобность. Но ты ж не от себя самого пришел. За тобой — орда начальничков, масса совершенно неизвестного мне народа… Можешь ты мне дать гарантию, что это куда-то на сторону не унырнет?
— Не могу, — подумав, признался Мазур.
— Вот видишь… Извини, но…
— Фомич, — сказал Мазур тихо и чуть ли не с грустью. — Давай еще раз все обдумаем… Ты не подумай, бога ради, что я тебе угрожаю, я ж понимаю, как тебя жизнь била, как ты привык на угрозы плевать с высокой колокольни… Я просто хочу тебе ситуацию обрисовать детальнейше. И без угроз, и без недомолвок. Повторяю, я ж не сам пришел, Фомич, не по своему капризу. Меня контора послала. А у конторы этой есть испокон веков только два состояния — в отношении своем к внешнему миру и всем населяющим его индивидам: она либо равнодушна, либо смертельно опасна. И только так, третьего не дано, понимаешь? Я не поэт, за метафорами не гонюсь, но если бы мне поручили придумать образ, я бы изобразил нечто вроде дракона с компьютером в бронированной башке… Контора, конечно, не та, что лет двадцать назад, чешуя пообсыпалась, задняя левая лапа хромает и все такое прочее, — но жив дракон, и компьютер в башке исправно жужжит и щелкает… И нет ни морали, ни законов, ни лирики. Есть одна железная необходимость. Если приказано достичь конкретного результата — будь уверен, результат выдерут с мясом и с кровью. Нет словечек вроде «не получилось» и «жалко»… Уж я-то знаю, я в этой системе живу всю свою сознательную жизнь, лет тридцать с гаком, как только форменку надел… отдельные хомо сапиенсы еще могут рассуждать, жалость испытывать, учитывать чины-ранги-положения, а вот система ни жалости, ни колебаний не знает. Прет гусеницами по головам… Я не угрожаю, Фомич, я просто толкую, как битый жизнью с битым жизнью…
Он встал, подошел к окну и, заложив руки за спину, смотрел во двор — чтобы дать собеседнику хоть какую-то иллюзию свободы выбора.