.. Я… Я ж по-честному хотел…
— Пятеро, — задумчиво сказал Лаврик, повернув голову к Мазуру. — Какие пошлости…
— Это точно, — сказал Мазур без всякой бравады. — Пошлости, что и говорить. Ну?
— Нет ни времени, ни условий играть в гуманизм, — сказал Лаврик бесстрастно. — Кино тут разводить про красных дьяволят, по одному в палатку заманивать…
Мазур его прекрасно понимал. Их было только трое, а задание, что характерно, до сих пор не выполнено, его еще только предстоит выполнять. И нет связи с центром, и в кошаре лежит связанный сучонок, за которым нужен глаз да глаз, а в палатке валяются трое отравленных какой-то дрянью… Какой уж тут гуманизм? Пленных при таком раскладе не предполагается изначально — разве что Ковбоя следует сохранить для родной юстиции…
Лаврик, перехватив его взгляд, проворно поднял скомканные влажные носки и вновь забил их в глотку Ковбою. Кивнул Кате:
— Присмотришь тут… Пошли?
— Я первым, — сказал Мазур. — Вон они, двое, слева…
— Ага. Поехали?
Мазур распахнул полог и… Нет, он и не думал вылетать из палатки обкуренным ягуаром, подобно ублюдочным персонажам заокеанских боевиков. Телодвижений и выстрелов должно быть ровно столько, сколько необходимо, суета и пальба очередями — признак вопиющего непрофессионализма…
Он просто вышел наружу под яркое сентябрьское солнышко. И пошел в сторону тех двоих обычной походочкой никуда не спешащего человека. Именно поэтому они поначалу и не встрепенулись — так и стояли, покуривая, с болтавшимися на плече автоматами. Все вокруг было залито солнечным светом, стояла покойная тишина. Мазур шагал, чувствуя сзади и левее присутствие Лаврика, отметив тренированным взглядом и огромный черный джип возле крайних палаток, и двоих верзил правее, стоявших спиной к нему над тем, что совсем недавно было живым, пусть и поганым человеком, — ну да, босс, надо полагать, именно им велел сховать где-нибудь жмурика, а им возиться неохота, время тянут… Где ж пятый?
Двое с автоматами наконец-то сообразили, что Мазур хотя и шагает в их сторону совершенно спокойно, мирно, но это все равно неправильно… Они стали поворачиваться — казалось, ужасно медленно, и выражение лиц менялось медленно, и руки тянулись к обычным армейским трещоткам плавно, словно в замедленном действии…
Мазур ударил от бедра двумя короткими очередями. За его спиной послышалась столь же скупая серия негромких хлопков — это Лаврик стрелял по тем, у машины. Все происходило буднично и просто, как много раз до того, и в этой обыденности была своя жуть, но Мазур к ней давно притерпелся. Короткие сотрясения автомата в руках, гильзы вылетают в траву — и население Земли уменьшилось еще на четыре единицы, но планета с полнейшим равнодушием к сему прискорбному факту прет себе в пространстве с дикой скоростью по прежней орбите…
Потом они бросились вперед, привычно и слаженно, чуть пригнувшись, старики-разбойники на тропе войны, наследившие на всех континентах, за исключением разве что Антарктиды, бросая по сторонам цепкие взгляды, обеспечив себе сектор обстрела на все триста шестьдесят градусов. Замерла у печки толстая повариха, уже рассмотревшая, что происходит в лагере, травка зеленеет, солнышко блестит… ага!
Пятый сам обозначил свое присутствие энергично, шумно и крайне идиотски — вылетел из-за палатки, попер напролом, как кабан сквозь камыши, лупя из автомата длиннющими очередями с полнейшим пренебрежением к стратегии, тактике и здравому смыслу. Вполне естественно, что этот танец с саблями под немелодичную музыку продолжался крайне недолго — старики-разбойники, волки битые, слаженно рухнули в высокую жесткую траву и по разу пальнули одиночными — профессионалы вообще предпочитают стрельбу одиночными, даже из автомата.
После чего перестрелка прекратилась по причине полной ликвидации одной из воюющих сторон. Они еще полежали немного на всякий случай, зорко посматривая, не появится ли с неожиданной стороны еще один какой-нибудь чумовой лось.
Не дождавшись, встали. Скупыми жестами распределили меж собой все объекты, какие следовало проверить. Мазур направился к палатке своего немногочисленного воинства. Проходя мимо кухни, где повариха присела за печкой, держа за ручки огромную кастрюлю и нахлобучив ее себе на голову, приостановился, деликатно постучал по закопченному днищу согнутым указательным пальцем:
— Все, мамаша, войны больше не ожидается. Можете мирными делами заниматься…
Повариха, утробно пискнув, натянула кастрюлю поглубже на голову, не выказывая никакого желания возвращаться к мирному бытию, столь грубо прерванному кратковременными военными действиями. Пожав плечами, Мазур направился дальше. Уже метрах в трех от палатки, где помещались отравленные, расслышал громкий стон, потом полог отдернулся, высунулась всклокоченная голова. Ее обладатель показался весь, отполз на четвереньках метра на два и принялся шумно блевать. Закончив, очень грязно выругался слабым голосом.
С некоторым трудом Мазур все же опознал капитана Гену. Рожа у него опухла и побагровела, но состояние вояки особых опасений у Мазура не вызывало — жизненный опыт учит, что в преддверии смерти люди обычно не матерятся, тем более длинно и затейливо. Будет жить, никуда не денется…
Мазур переступил через лежащего, заглянул внутрь. Увиденное напоминало известное батальное полотно о разборке князя Игоря Святославича то ли с половцами, то ли с иными нехристями — внутри палатки помещалось еще двое вояк и доцент-камикадзе. Они тоже выглядели весьма предосудительно, однако, судя по шевелению и оханью, пока что не собирались покидать наш грешный мир. Выйдя наружу, Мазур присел на корточки перед лежащим и безжалостно поинтересовался:
— Ничего не хотите доложить старшему по званию, капитан?
К обуревавшим капитана страданиям добавился еще и жгучий стыд, превративший его опухшую физиономию в нечто вовсе уж монструозное. Однако Мазур, не поддаваясь глупой жалости, сказал холодно:
— Водку пьянствовать вредно… по крайней мере, чужую водку. Ладно, очухивайтесь пока, жертвы провокации, благо есть кому за вас потрудиться…
Размашистыми шагами достиг огромной армейской палатки и заглянул внутрь. Там смирнехонько сидели человек двадцать, глядя на него с тем самым пресловутым азиатским бесстрастием на раскосых и худых физиономиях, — в полном соответствии с канонами восточной философии пережидали непонятные им разборки белых людей. Впрочем, вряд ли эти обормоты имели какое-то понятие о философии: крестьяне на заработках, кто ж еще…
— По-русски кто-нибудь понимает? — громко спросил Мазур.
После затянувшегося молчания ради пущей лингвистической убедительности перекинул автомат из-за спины под мышку и рявкнул погромче:
— Я спросил: по-русски понимает кто?
На сей раз наметились некоторые подвижки: несколько голов, как по команде, повернулись в сторону субъекта неопределенного возраста — то ли двадцати годочков, то ли шестидесяти. Субъект сделал явно страдальческую гримасу, словно прятавшийся школьник, которого водящий застукал. К нему поворачивалось все больше голов — соплеменники, положительно, хотели сделать его крайним во всех этих пугающих непонятках. Подчиняясь неизбежности, субъект встал, поддернул грязные тренировочные штаны и неторопливо стал пробираться к Мазуру, остановился в двух шагах, низехонько поклонился и сообщил;
— Меня звать Фань, меня понимает русски, полковник.
— Бабушка твоя — полковник, — сказал Мазур беззлобно.