— Обо всей этой истории. О том, что тут творилось и творится. Кирилл, я похож на идиота?
— Не особенно, — искренне сказал Мазур.
— Вот именно, дорогой мой, вот именно… — Лаврик говорил тихо и размеренно. — Кирилл, у меня нет времени ни на долгие партии, ни на коварные подходы. По моему глубочайшему убеждению, ты поступил в точности так, как тот судья у Сименона — не солгал, но и не сказал всей правды. Пребывание твое в этом милом городе проходило отнюдь не так мирно и благостно, как ты об этом писал в рапорте. С тобой здесь что-то произошло. Достаточно крупное и серьезное. Я тебя четверть века знаю, а потому могу уверенно сказать, что ты и из этой передряги как-то выкарабкался — и, чует мое сердце, по своему всегдашнему обыкновению набросал жмуриков там и сям… Да, у меня нет точных доказательств — одни лишь обрывки, смутные слухи… но это след. А как я умею топать по следу, ты имеешь, тешу себя надеждой, некоторое представление. Ты пойми, не в человеческих силах — и не в твоем положении — в сжатый срок слепить убедительную легенду, которая выдержит мою проверку. Ты у нас не Штирлиц, ох, не Штирлиц… Не по плечу тебе эта задача. Если я пойду по следу, рано или поздно докопаюсь до правды. Вот только ты к тому времени будешь бултыхаться по уши в дерьме… Так что давай уж играй в сознанку.
— Касаемо чего? — пожал плечами Мазур, стараясь сохранить самое непроницаемое выражение лица. — Да, вот, по теме… Помнишь, что случилось лет двадцать пять назад возле Ахатинских островов? Там тоже была одна насквозь естественная смерть…
— Да черт возьми! — в сердцах выпалил Лаврик. — Ты что, вбил себе в голову… Кирилл, меня совершенно не волнует, что ты шлепнул Нечаева. И хрен с ним, откровенно говоря. Да не жеманься ты и цепочку из себя не строй. Я уверен на сто процентов, что он не стрелялся, что это ты его шлепнул. Но я не собираюсь никому это доказывать, понятно тебе? Эта сторона дела меня не интересует. Нисколечко. Нечаев получил то, что заслуживал… а уличить тебя в его убийстве, поверь старому цинику, — задача нереальная. Меня, повторяю, не эта сторона дела интересует.
— А которая? — безразличным тоном спросил Мазур.
— Совсем даже другая. Видишь ли, у всей этой здешней истории — с «черными археологами», с бандюками, с чередой смертей — есть еще один аспект. Тебе совершенно неизвестный. И примчался я сюда инкогнито как раз для того, чтобы этот аспект вскрыть, аки консервную банку. В чем мне необходима твоя помощь, откровенность и самое тесное сотрудничество. Веришь ты или нет, но так оно все и обстоит. Слово офицера. Согласись, я этим словом как-то не особенно злоупотреблял, а?
— Пожалуй, — вынужден был признать Мазур.
— Не «пожалуй», а «точно». Повторяю, у меня нет времени играть с тобой партии. Давай будем предельными циниками. Либо ты мне выложишь свою здешнюю одиссею, как на исповеди… либо я сам рано или поздно до всего докопаюсь, но для тебя, сам понимаешь, второй вариант связан с серьезнейшими неприятностями. Как говаривали в старину, его карьер безвозвратно погиб… Ясно? Не нужен мне Нечаев, черт с ним! Мне нужна, жизненно необходима твоя настоящая история. Ты же не в безвоздушном пространстве действовал, кто-то тебя видел, запомнил, опознать может… — Он придвинулся к Мазуру вплотную и жестко продолжал: — Пойми ты, дурачина, дело настолько серьезное… И нет у меня другого выхода. Равно как и человеческих чувств. Я забуду, что ты меня вытащил на себе в семьдесят восьмом, — начисто забуду, напрочь, я сейчас не человек, а собака на следу… Не на твоем, мать твою, не на твоем, так что не дергайся!
— Что случилось? — тихо спросил Мазур.
— Расскажу, — сказал Лаврик, все так же стоя к нему вплотную, лоб в лоб. — Обязательно расскажу… поскольку ты, обормот этакий, мне будешь нужен, и отнюдь не в качестве подследственного. Но сначала ты передо мной вывернешься до донышка. Я должен знать все, что с тобой происходило с тех пор, как ты приехал в этот город. Все, что здесь было. Пятый, десятый раз повторяю — черт с ним, с Нечаевым, меня он не интересует… Давай, излагай. У тебя попросту нет выбора. Или договоримся, или назад ты поедешь в наручниках.
— Ого, — сказал Мазур. — А мотивация?
— Будет, — совсем тихо сказал Лаврик. — Непременно будет. Ты же меня знаешь, ты меня сто лет знаешь. Сроду не блефовал, согласись, не было у меня такой привычки… Ну, хватит. У меня нет времени, а у тебя нет выбора. Дать тебе минуту на размышление, как в кино? — Он демонстративно поднял к глазам запястье с часами, высвободив их из-под манжета белой легкой курточки (под которой Мазур давненько уже зафиксировал опытным взором кобуру с пушкой). — Оно тебе надо?
— Фрукт ты, конечно, еще тот… — задумчиво произнес Мазур.
— Работа такая, — моментально откликнулся Лаврик. — Но слово свое держу, сам знаешь. Я тебе обрисовал оба варианта, или-или… Что выбираешь?
— Фрукт ты, конечно, еще тот… — повторил Мазур. — Но вот ведь какая петрушка — ты и в самом деле всегда играл честно…
— Рад услышать, что ты это признаешь…-натянуто ухмыльнулся Лаврик. — Ну, валяй, валяй! У тебя, конечно, есть и третий вариант — шлепнуть меня прямо сейчас, соврать что-нибудь моим ребяткам и сделать ноги… но это настолько идиотский вариант, что мы его и обсуждать не будем. Ну? Вы сошли с поезда в славном граде Шантарске…
— Вот тут ты промахнулся, — устало усмехнулся Мазур. — Началось все не доезжая Шантарска…
Он рассказывал подробно и сухо, профессионально отсекая те детали и подробности, что были совершенно излишними — с его собственной точки зрения, конечно, логично было бы ждать наводящих вопросов и уточнений, но Лаврик, что удивительно, ни разу не открыл рта, молча слушал, и только…
— Вот и все, пожалуй, — сказал Мазур, подумав.
— Ах ты, хитрюга, — осклабился Лаврик. — Хитрован. Для того, чтобы прикрыть твою задницу после самосуда над бедолагой Нечаевым, дядя Лаврик тебе вполне годился, а что касаемо твоей печальной одиссеи — тут означенный Лаврик перебьется…
— Унизительно было чуточку, — честно признался Мазур. — Давненько уж меня так беззастенчиво не использовали.
— Понятно, — кивнул Лаврик. — И ты, обормот, всерьез решил, что удастся такую опупею утаить… Удручаете вы меня, господа офицеры. Четверть века вам внушаешь, что особый отдел для вас — отец родной, матушка ласковая, брат молочный и первый друг, а у вас в одно ухо влетает, в другое вылетает… Удручительно, право. Или — удручающе, как правильно?
— А хрен его знает, — сказал Мазур.
Лаврик извлек из внутреннего кармана черный очешник, а из него — свое знаменитое пенсне с простыми стеклушками, за которое и получил свою кличку еще в те времена, когда лично Л.И. Брежнев не проявлял ни малейших признаков старческого маразма, а империя казалась несокрушимой и вечной. К этому нехитрому оптическому устройству успели притерпеться настолько, что он уже лет двадцать как не вызывал насмешек, — мало ли какие безобидные пунктики бывают у людей…
Сноровисто и привычно нацепив легендарную пенсию на нос, Лаврик какое-то время разглядывал Мазура вооруженным глазом, потом спросил:
— Есть что-нибудь странное в том, как я держусь?
— Ты не задал ни единого вопроса, — моментально ответил Мазур.