— Словом, там я и отсиделся до рассвета, а потом пошел сюда. Я так рассудил, что уж в доме старика меня никто искать не будет. Ближе к вечеру забрался на дерево. Так, на всякий случай. Я был уверен, что ты явишься сюда после погребения Гунастра. Кстати, правда то, что болтают?
— О чем еще болтают? — устало спросил Арванд.
— Будто хитрый дед усыновил тебя еще два года назад и оставил тебе все имущество?
Арванд кивнул, но как-то безрадостно. Конан внимательно посмотрел на него.
— Печаль по другу вытеснила из твоей души радость богатства, заметил он, словно подводя итог.
— Так и есть, — вздохнул Арванд. — Хотел бы я, чтобы Гунастр был здесь. Лучше бы он бранил меня, как прежде.
Конан пожал плечами.
— Что ушло, того не воротишь. Теперь ты сам хозяин. Самое время обзавестись помощником…
— Тобой, например, — вполне серьезно предложил Аренд.
— Ну уж нет, — сказал Конан. — Я прихлопну этих волчар — и ни часа лишнего здесь не останусь.
— Почему бы тогда тебе сразу не уйти!
— Думаешь, волки дадут мне спокойно отправиться восвояси? Будут устраивать засады, гнаться по следу… Нет уж, я сперва их прикончу. Там, где мне это удобно. И в то время, которое выберу я. А потом уж в путь. Подальше отсюда.
Арванд повернулся к печке, чтобы подбросить дров, и увидел, что Хильда спит у огня, прямо на полу. Арванд поднял ее на руки и перенес на широкую кровать, где обычно отдыхал старик. Гунастр любил, чтобы было попросторнее, и потому соорудил себе такое огромное лежбище, будто занимался здесь любовью с пятью дамами одновременно.
Спустя несколько минут на этом ложе уже спали, согреваясь теплом друг друга, все трое спасшихся от волчьих клыков. А два разъяренных зверя выли и скреблись под дверью до самого утра.
17
Сунильд разливала по светильникам масло. Сидя в деревянном кресле с прямой спинкой, Синфьотли молча смотрел, как движется среди неровных теней ее высокая, стройная фигура. Мать, несмотря на возраст, была все еще очень красива и величава, и он невольно залюбовался ею. В этот вечер ему хотелось забыть все ссоры.
— Мать, — негромко окликнул Синфьотли.
Женщина обернулась, и сына поразило выражение глубокой усталости, лежащее на ее надменном лице. Казалось, груз невыносимой тяжести лег на эти прямые плечи и согнул их.
В потухших глазах Синфьотли различил все те же огоньки ненависти, припорошенные золой, но так и не угасшие окончательно.
— Ты все еще ненавидишь меня? — поразился он. Синфьотли не ожидал, что Сунильд ответит, но спустя несколько секунд услышал ее глухой голос:
— Больше, чем-прежде.
— За что? — спросил он. — Теперь, когда Сигмунд вернулся…
При имени любимого сына лицо матери исказилось и рот задрожал.
— Молчи! — прошептала она. — Молчи, слепец.
В ее тихом голосе было столько ужаса, что он действительно замолчал. Она зажгла еще одну лампу и, не выпуская лучины из рук, подошла к нему поближе. Даже в неверном свете лучины он видел, как побледнели ее губы. Отражения огонька плясали в ее расширенных зрачках.
— Разве ты не видишь, _к_а_к_и_м_ он вернулся, Синфьотли? — сказала она еще тише. — Одним богам ведомо, кем стал мой сын. Лучше бы ты закопал его на равнинах, чем потерял его тело на подходах к Халога. Лучше бы ты… — Она замолчала.
— Что?
— Лучше бы ты оставил его на пищу степным волкам, — сказала мать, вздрагивая.
— Что ты говоришь? — закричал Синфьотли, разом утратив самообладание. — Разве не братом был он мне, разве он не твой любимый сын, чтобы я бросил его в степях, точно ненужную поклажу? Я вез его домой, чтобы ты могла в последний раз увидеть своего сына, а после оплакать его на погребении, достойном воина.
— Темные силы призвали его, и он ушел.. Сейчас он вернулся и…
— И я счастлив видеть своего брата. Что с тобой, мать? Что тебя так пугает?
— Не знаю, — медленно проговорила Сунильд. — Я не могу выразить этого словом. Но когда мой сын подошел ко мне, чтобы обнять, меня обожгло ледяным холодом. Мне показалось, что повеяло дыханием ада. Лед… и страх, мертвящий холодный ужас. И когда он коснулся, это было хуже ожога, холоднее стали на морозе. В его прикосновении было что-то нечистое, страшное. Нечеловеческое. Как будто руки, тронувшие меня, испачканы чем-то, что невозможно отмыть.
— Ты больна, высокородная Сунильд. Твоими устами говорит сейчас усталость.
Она медленно покачала головой.
— Нет, Синфьотли. И будь ты проклят за то, что не уберег своего брата мертвым. Сейчас он воскрес, и одни боги знают, за какие преступления его выпустили на землю из преисподней.
Синфьотли упрямо покачал головой.
— Нашему дому угрожала опасность. Ты ведь помнишь, как погибали наши слуги. И эти волчьи следы возле ворот и во дворе… Я призвал своего брата, чтобы он помог мне.
Сунильд смотрела на него расширенными глазами, точно не верила услышанному.
— Ты призвал его? — проговорила она еле слышно. — Ясень Игга, что ты наделал, Синфьотли! Он не переступил бы порог нашего дома, если бы ты не накликал этой беды.
— Какая же это беда? — Синфьотли наконец вышел из себя, рассерженный упрямством этой женщины, которую он не понимал. Ее страх раздражал его, казался бессмысленным и глупым. — Разве он не был твоим любимым сыном? Разве ты не говорила мне не раз, что предпочла бы видеть мертвым меня, а не его?