Что бы ни говорили, почти всех нас временами посещает бессонница. Некоторые и вправду не засыпают, другие же спят как сурки, но потом с пеной у рта клянутся, что не могли сомкнуть глаз. Одних тревожат кошмары, а немногих счастливчиков посещают восхитительные сновидения. Есть люди, которые твердят, что одно время страдали от бессонницы, но потом «излечились», как будто бодрствование — это болезнь, каковой оно, возможно, и является в действительности.
Что касается меня, то я обычно не вижу запоминающихся снов (хотя бывали и исключения, как убедится читатель, все еще не покинувший меня) и не просыпаюсь раньше утра. Но той ночью мой сон был так необычен, что я часто гадаю, можно ли вообще назвать это сном. Вероятно, это какое?то другое состояние, маскирующееся под сон, как альзабо, наевшись человечины, подделываются под людей.
Если это было следствием естественных причин, то я склонен приписать свое состояние неудачному стечению обстоятельств. Я привык много двигаться, привык к тяжелой работе и вдруг оказался лишенным и того и другого. Сказка из книги с коричневым переплетом немало воз?; действовала на мое воображение, еще больше меня будоражила сама книга, ее связь с Теклой и то, что я теперь нахожусь в самой Обители Абсолюта, о которой она так часто рассказывала. Что еще важнее, меня угнетала тревога за Иону и ощущение (которое все росло и росло во мне), что это конец моего путешествия и я никогда не попаду в Траке, никогда не воссоединюсь с бедной Доркас, никогда не верну Коготь его владельцам и даже не сумею избавиться от него. Мне приходило в голову и то, что Творец, которому служил Коготь, постановил, чтобы я, ставший свидетелем гибели стольких несчастных, заключенных в темницу, окончил свои дни как один из них.
Я заснул, если это можно назвать сном, всего лишь на миг. Меня охватило ощущение падения; судорога, а затем инстинктивное оцепенение жертвы, выброшенной из окна, сковало мои члены. Я сел и не увидел вокруг себя ничего, кроме темноты. Я слышал дыхание Ионы, а пошарив рукой, понял, что он все еще сидит, прислонившись к стене. Снова лег и провалился в сон.
Вернее, я старался заснуть и находился в неопределенном состоянии полусна?полубодрствования. В другое время оно показалось бы мне приятным, но только не теперь: я осознавал потребность в сне и понимал, что не сплю. И все же это не было обычным бодрствованием, ибо я слышал слабые голоса во дворе гостиницы, каким?то образом чувствовал, что сейчас зазвонят колокола на звоннице и наступит день. Мои члены снова дернулись, и я оказался в сидячем положении.
Мне было померещилось, что я видел вспышку зеленоватого света, но ничего не произошло. Я накрылся плащом, и мгновения, необходимого для этого действия, хватило, чтобы я вспомнил, что нахожусь в вестибюле Обители Абсолюта, а гостиница в Сальтусе осталась далеко позади, хотя Иона и лежал рядом со мной на спине, закинув за голову здоровую руку.
Я накрылся плащом, и мгновения, необходимого для этого действия, хватило, чтобы я вспомнил, что нахожусь в вестибюле Обители Абсолюта, а гостиница в Сальтусе осталась далеко позади, хотя Иона и лежал рядом со мной на спине, закинув за голову здоровую руку. Слабое свечение, которое я видел, оказалось белком его правого глаза, хотя дышал он как спящий. Я сам был еще слишком сонным, чтобы говорить, к тому же предчувствовал, что он все равно не станет мне отвечать.
Я снова лег и разозлился из?за того, что сон никак не идет. Я вспомнил стадо, которое проходило через Сальтус, пересчитал скот по памяти — сто тридцать семь. Потом снова увидел солдат, с песней поднимавшихся от Гьолла. Хозяин гостиницы спросил меня об их численности, а я назвал число наобум, хоть до нынешнего момента и не думал их считать. Может, он шпион…
Мастер Палаэмон учил нас чему угодно, кроме искусства засыпать — ни один из учеников не испытывал в том нужды, потому что весь день мы отскребали грязь и работали на кухне, вдобавок нами помыкали все кому не лень. Каждый вечер перед сном мы бушевали в спальне, а потом спали не хуже обитателей некрополя, пока нас не будили, чтобы послать натирать полы и выносить помойные ведра.
На столе, где Брат Айберт нарезает мясо, — ряд ножей. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь ножей, у всех лезвие более плоское, чем у мастера Гурло. У одного отлетела заклепка на ручке, у другого ручка слегка обгорела, потому что Брат Айберт оставил его на очаге…
Я снова проснулся или думал, что проснулся, сам не зная почему. Рядом со мной дрыхнул Дротт. Я закрыл глаза и тоже постарался заснуть.
Триста девяносто ступеней от земли до нашей спальни. Сколько до площадки на башне, где стоят пушки? Раз, два, три, четыре, пять, шесть пушек. Раз, два, три этажа камер в подземелье. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь крыльев на каждом этаже. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать камер в каждом крыле. Раз, два, три решетки на окошке в двери моей камеры.
Я вздрагиваю и просыпаюсь в холодном поту, но звук, разбудивший меня, — всего лишь лязг засова в конце коридора. Рядом со мной лежит мой возлюбленный, Северьян, объятый легким сном, свойственным юности. Я сажусь, подумав, что хорошо бы зажечь свечу, чтобы насладиться свежими красками этого точеного лица. Каждый раз, приходя ко мне, он приносит частицу свободы, сияющую на его лице. И каждый раз я беру эту частицу, и вдыхаю ее, и прижимаю это лицо к груди, и всякий раз она тускнеет и исчезает. Но иногда этого не происходит, и тогда, вместо того чтобы еще больше погрязнуть под слоем металла и земли, я взмываю через металл и землю к небу и ветру.