Огнестрел , как и следовало ожидать, тоже не радовал уникумами. Две «перечницы» — карманные пистолеты — шестистволки (клейма бельгийские, исполнение скверненькое — хотя такие попадаются и богато украшенными). Два кремневых пистолета — украшенные на совесть и потертым серебрением, и бронзовыми вставочками в деревянные рукоятки, но украшательство это несет на себе некий неистребимый отпечаток деревенской мастерской где-нибудь в глухом уголке Балкан.
Два кремневых пистолета — украшенные на совесть и потертым серебрением, и бронзовыми вставочками в деревянные рукоятки, но украшательство это несет на себе некий неистребимый отпечаток деревенской мастерской где-нибудь в глухом уголке Балкан. На обоих имеются даты турецкой цифирью, лень вставать к полке за справочником, но и так ясно, что даты не особенно и старые. Кремневый замок еще вовсе не свидетельствует, что пистолеты по-настоящему древние: на тех же Балканах кремневки лудили вплоть до первой мировой. Такие уж там были моды и нравы: считалось, что истинный балканец должен таскать за поясом не новомодный браунинг или маузер, а непременно кремневую пушку, иначе не дождаться ему почета и уважения от окружающих…
Пятый… Вот пятый оказался гораздо интереснее. «Смит-Вессон», но гораздо меньше размером, нежели стандартные армейские револьверы со стволом пятнадцатисантиметровой длины. На планке над стволом русскими буквами: «Людвигъ Леве и К о . Берлинъ. Германiя». И — пятизначный номер.
Воронение потерлось, деревянные щечки рукоятки обшарпаны, барабан не проворачивается, курок не взводится и не спускается, но это все поправимо. Главное, вещичка редкая: уменьшенный «Смит-Вессон», производившийся для России в Германии, оружие скрытого ношения агентов сыскной полиции, семидесятые-восьмидесятые годы девятнадцатого столетия — еще до появления табельных наганов и всевозможных браунингов…
«Смит-Вессон»
Короче говоря, деньги, как обычно, плачены не зря: ни на одной из этих вещиц невозможно разбогатеть резко , но каждую из них можно очень быстро продать с прибылью… а что еще нужно от жизни скромному негоцианту? Всякий лелеет и холит мечту наткнуться однажды на уникум (иным это даже удается), но средства к существованию, хоть ты лопни, приходят именно что в результате систематической торговли середнячком …
Он так и сидел, лениво перебирая новинки, когда ввалился Шварц — и, разумеется, с ходу принялся тянуть из ножен «самурая», чтобы помахать им от всей дури. Успев грозным цыканьем пресечь эти детские игры, Смолин спросил:
— Ну, выяснил хоть что-нибудь? Саблю положи, говорю, опять по люстре угодишь!
Шварц, собравшийся было исполнить нечто в стиле «раззудись, плечо, размахнись, рука!», с сожалением положил клинок на место, уселся за стол и прилежно доложил:
— Номерок пробить было просто, как два пальца… Некий Фетисов Николай Вениаминович, шестьдесят первого года.
— Николай, говоришь, — сказал Смолин задумчиво. — А наш клиент — Миша… Вообще-то он мне мог и придуманным имечком назваться, но никак не может он быть шестьдесят первого, соплив… А вот мужичок шестьдесят первого года рождения ему как раз в папаши годится…
— Может, это не папаша? А мужик, у которого он тачку купил? И катает по доверке?
— Кто его знает… Адрес не пробил?
— Обижаете, босс… Моментом: адресный стол на Маркса, шестьдесят два рублика… Кутеванова, дэ сорок один, кэвэ семь. Я туда скатался, походил вокруг…
— Знакомое что-то…
— Это панельные девятиэтажки у Егошинского моста. Когда-то их «Шантармаш» для себя строил. А сейчас — поди догадайся… Я в хату не совался, ясен пень, и расспрашивать не пробовал — к чему сразу с таким напором? Указаний не было…
— И правильно, пожалуй… — задумчиво протянул Смолин.
В конце концов, личность этого ботаника была не так уж и важна — дело десятое.
В конце концов, личность этого ботаника была не так уж и важна — дело десятое. Адрес, Шварц прав, нынче ни о чем не говорит: в наши веселые времена в неприметной квартирке на пятом этаже убогой хрущевки в насквозь пролетарском районе может обитать кто угодно, вовсе не обязательно и пролетарий — порой люди, способные себе позволить парочку «бентли», передвигаются исключительно на битом жигуле, а вместо трехэтажного коттеджа как раз и оборудуют внешне убогую квартирку на окраине. Всякое случается, глядя исключительно снаружи, ни за что не раскусишь, кто перед тобой…
— И правильно, пожалуй… — повторил Смолин. — Итак, что мы тут имеем… А имеем мы нехороший интерес к интеллигентной вдовице, которая, как собака на сене, сидит на приличной сумме… Не верится что-то, что мы сможем к этой сумме подобраться, но планы у меня другие: если не нам, так и никому. Музей так музей. Логично я рассуждаю?
— А то, — сказал Шварц, играя «Смит-Вессоном». — Чтоб никакая падла не думала, что она тут самая хитрая. И окольными путями не заграбастала живопись. Может, с Кащеем потолковать откровенно?
— Во-первых, он все же может оказаться ни при чем, — сказал Смолин, подумавши. — Мало ли какие совпадения… Ну, скажем, кто-то из преподов института искусств, будучи старым знакомым великого живописца, к вдове посылает Дашеньку с вареньем. Вполне возможно, кстати, он там преподавал и сам, старшее поколение — поголовно его друзья-кореша… А во-вторых, я с утра пытаюсь дозвониться до Кащея. Еще и потому, что у него парочка моих орденов зависла. Только домашний молчит, а по трубе он постоянно недоступен. И народ не в курсе, куда патриарх подевался.