Вдали от родной земли
За тобой придет она…
Вот она, середина. Никакое это не пятно, не точка и не черная дыра. Дверь. Обычная дверь черного дерева с ручкой, висящая в пустоте. Тебя принесло прямо к ней. Подойди, потяни на себя и узнай, что там, по ту сторону… И платить за вход не нужно — отсутствует стража, не продаются входные билеты и никакой хмырь при первом стуке не спросит из-за натянутой цепочки что-нибудь наподобие: «Гражданин, вы к кому?» По ту сторону тебя ждут, это ясно. Там лежит Секрет. Большой Секрет. Тайна, которую ты очень хочешь узнать, не зная, однако, что именно это за тайна.
Казаков просто подошел и открыл. А чего еще делать-то? Если есть дверь, ее надо открыть.
— …Проснулись?
Ничего такого особенного за дверью не обнаружилось. Все знакомое — плохо побеленные монастырские потолки, красноватый камень стен и озадаченная физиономия мессира Ангеррана. Так что, извольте видеть, не пряталось никакой тайны за черной дверью. Обидно даже.
— Я что, сознание потерял? — тряхнув головой, спросил Сергей. Сон улетучился быстро, словно его и не было никогда. Только смутные воспоминания о разноцветной черноте.
Ангерран де Фуа облегченно выдохнул и опустился на стул. Лицо его имело непривычное выражение — усталость, если не сказать измотанность, и потухший взгляд. Такое впечатление, что рыцарь целый день таскал камни в гору.
— И весьма надолго, — подтвердил старик. — Сейчас как раз заканчивается месса.
«Полтора часа, — понял Казаков. — Никак не меньше. Что такое случилось?»
Он осторожно глянул на свое левое плечо. Ничего себе…
Ангерран срезал все Гунтеровы швы — не осталось и единой шелковой ниточки. При всем этом края раны не разошлись, шрам оставался очень свежим и ярко-розовым, а краснота покрывала теперь лишь кожу от локтя до плечевого сустава. Почти не болит, а самое главное — боль не дергающая, как обычно случается при заражении, а постоянная. Чудеса в решете.
— Вы такому у сарацин научились? — Сергей поднял на Ангеррана недоумевающий взгляд и обеспокоено позвал: — Господин де Фуа, вы меня слышите? Ангерран? Рено!..
Седой отозвался только на последний возглас, когда его позвали настоящим именем. До этого он сидел, уставившись пустыми глазами в пол, в точности напоминая человека, которому сообщили, что он лишился в результате пожара дома, семьи и сбережений, король, разгневавшись, нынче же вечером отправит его на плаху, церковь наложила интердикт и теперь не видать ему спасения души, как своих ушей — остается лишь подготовиться к адскому пламени, заранее натеревшись маслом.
— Что вы сказали?
— Сарацинская наука? — повторил Казаков, указывая взглядом на свою левую руку. — Признаться, ничего подобного раньше не видел.
— Что вы вообще видели… Простите. Нет, этому я научился не у арабов, а у одного… знакомого. Решись он стать лекарем, оставил бы далеко позади себя и Галена, и Авиценну. Неважно. Как вы себя чувствуете, сударь?
— Ну… — запнулся Казаков. — Вроде ничего. Голова не болит, жара нет.
— Сны видели? — внезапно спросил Ангерран, подавшись вперед. — Пока я работал, вы постоянно шептали какие-то стихи на незнакомом языке.
Потом несколько фраз на норманно-французском. Я сумел разобрать только нечто наподобие «чернота-туман».
— Тьма-пелена, — Казаков, подумав, нашел в норманнском языке соответствующие слова. — Странный сон. Впрочем, в любом сне реальность всегда извращается до невозможности. А что, мои сны имеют значение?
— Имеют, — кивнул рыцарь. — Расскажите, мне интересно.
Казаков рассказал все, что помнил, хотя и описывать-то было нечего — вихри мрака, переливающегося всеми цветами радуги, огромная спираль, дверь с секретом по другую сторону… Ангерран молчал, не перебивая, а мессир оруженосец вдруг вспомнил слова многоученого господина де Гонтара: «Мир нельзя нарисовать только черным и белым. Он многоцветный». То есть, получается, и у черного, и у белого есть свои оттенки, свои краски? Однако черное и белое все равно всегда остаются при своем цвете…
— Потом я подошел к двери и открыл, — закончил Казаков. — Только за ней оказались вы, эта комната и… Мессир, а зачем вы закрыли шелком крест?
— Не задавайте слишком много вопросов, — жестко оборвал Ангерран своего пациента, встал и сдернул с настенного распятия отрез пурпурного шелка, бросив его на стол. — Я тоже могу поспрашивать. Впрочем, если интересно… Вы ведь человек не особенно религиозный, как я заметил, значит, не оскорбитесь и не побежите жаловаться на меня к монахам-inquisitios. Есть некоторые вещи, обряды и действия, которые лучше проводить так, чтобы об этом не знал ни Господь, ни сарацинский Аллах. Слишком древние вещи, древнее иудеев или пустынных кочевников, из которых вышел Мухаммед. Вот, кстати, могу я узнать, что за браслет я снял с вашей руки, благо он мешал?
Рыцарь шагнул к столу и поднял круглые электронные часы на фотоэлементе, полтора года назад обошедшиеся Казакову в несколько весьма ценных зеленых бумажек с портретом президента Франклина — купил себе подарок на авиасалоне в Арабских Эмиратах под Эр-Риядом. Раньше на них никто, кроме Гунтера, заинтересовавшегося невиданным в сороковых годах сложным прибором, способным определять кроме времени, широту, долготу, температуру, глубину погружения в воду и прочие полезные для хозяина параметры окружающего мира, не обращал внимания. Даже Беренгария — мало ли людей таскают с собой самые необычные вещи, от прабабушкиных амулетов из зубов вампира до персидских украшений, принятых у ассассинов Старца Горы.