Синяка запрокинул лицо к небу и хрипло закричал:
— Торфинн! Вернись, Торфинн!
В ответ донесся издевательский хохот.
— Дурак! — грохотал Торфинн. — Мальчишка! Сопляк! Ты посмел отказать мне! Ты сгрызешь себе руки по локоть, когда поймешь, на что ты обрек себя! О, давно я так не веселился! Гаденыш! Человеческий выкормыш! Иди, иди к своим дружкам! Иди к людям! Они скорее примут к себе Косматого Бьярни, чем тебя!
Слезы текли по смуглому лицу Синяки.
Он стискивал кулаки и тяжко дышал. Его колотила крупная дрожь. Потом он вдруг разом устал и опустился на болотную кочку.
— Будь ты проклят, Торфинн, — шепотом сказал он и обтер мокрое лицо. Встал и побрел в сторону сопки. Теперь он знал, что Торфинн прав. Прав во всем.
Долго, долго шел Синяка до сопки. Болото хватало его за ноги, ветви сухих елей рвали на нем одежду. Грязный, оборванный, задыхающийся, он выбрался на сухое место только к рассвету.
Они стояли на склоне, точно ждали его. Потом Синяка сообразил: они заметили его издалека и вышли встречать. Синяка попытался было улыбнуться им, попросить все забыть, обещать, что облагодетельствует своей магией целый край… Но он уже увидел их лица и понял: они вышли не встречать его. Они хотели его прогнать.
Он остановился.
Проклятьем было знать, что будь он простым солдатом из роты Вальхейма, Анна-Стина сейчас не поджимала бы губ, и Ларс Разенна не хмурил бы бровей. Великий Магистр принял бы в своем доме и беглого раба, и солдата-дезертира, и мятежника, и бродягу. Кого угодно — только не его. И еще Синяка знал, что сейчас Ларс отстранит от себя Анну-Стину, шагнет вперед и скажет: «Убирайся».
Ему, великому магу, способному уничтожить весь Орден мановением руки.
Синяка трудно, хрипло дышал. Они не желали терпеть рядом с собой всемогущество. Они не нуждались в покровителе. Они могли баловаться с ясновидением и гаданиями, но великих магов им не нужно — ни злых, ни добрых.
Одиночество наваливалось на Синяку. Слезы дрожали у него в глазах. Ларс Разенна не видел этого. Он снял со своих плеч руки женщины, мягко отодвинул ее от себя. Синяка хотел заговорить с ним, но у него перехватило дыхание. Разенна шагнул вперед. Синяка не стал дожидаться, пока Разенна заговорит. Его изгоняли.
Он повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь, вниз, под гору. Они смотрели ему вслед. Синяка бежал, а они молча смотрели на него. И ни один из них не двинулся с места.
Внезапно костерок погас. Синяка вздрогнул от холода и сердито посмотрел на черные угли. Саламандра с раздувшимся животом и блаженным выражением на хитрой узкой морде, спала посреди головешек — сытая, безмятежная, невинно-наглая. Синяке захотелось поддать ей сапогом под брюхо, но он удержался. Не пристало так открыто выказывать низкие чувства, а тем паче — зависть, подумал он. Он был голоден.
Закрыв глаза, Синяка потянулся. Спешить было некуда и незачем. Здесь его никто не ждал. И раньше случалось так, что он появлялся в окрестностях Ахена, иногда бродил по грязным улицам, торчал в порту, несколько раз привлекался местными властями за бродяжничество, а во время последней войны отводил от города пушечные ядра, так что врагам не удалось смести его с лица земли. Иногда он тешил себя мыслью о том, что однажды уже спас Ахен, не дав его разрушить. Но в глубине души Синяка хорошо знал, что это не так.
Он снова открыл глаза. На огромном валуне среди сосен сидел, уныло опустив тяжелые плечи, великан. Не такой уж страшный, довольно-таки усохший великанишка. Его серые волосы, забранные на макушке в пучок, свисали бунчуком. Он был обут в подобие сапог, крест-накрест перетянутых на икрах ремнями. Имелись также набедренная повязка и очень короткая стеганая куртка синего цвета, из которой в районе подмышек клочками торчала вата. Куртка была вопиюще мала: она прикрывала могучее, заплывшее жиром тело великана лишь чуть ниже лопаток.
Что-то невыразимо знакомое виделось в этой своеобразной фигуре. Синяка еле слышно вздохнул.
— Пузан! — сказал он.
Голос прозвучал отрывисто и громко, как чужой.
Великан встал и медленно затопал к Синяке.
Синяка еле слышно вздохнул.
— Пузан! — сказал он.
Голос прозвучал отрывисто и громко, как чужой.
Великан встал и медленно затопал к Синяке. Когда он появился на поляне и солнце ярко осветило его уродливую физиономию, сомнений уже не оставалось. Трудно было, увидев хоть раз, забыть этот широкий нос, оттопыренные губы, пересеченные шрамом (там, где когда-то было вдето кольцо), эти маленькие, угодливо моргающие глазки. Встретившись с Синякой взглядом, великан замер и боязливо затоптался на месте.
— Иди, иди сюда, — повторил Синяка. — Ведь ты Пузан, а?
— Пузан я, — преданно пробасило чудовище. Слезы радости выступили на его глазах. Великан шумно шмыгнул носом и покраснел, отчего шрам на губе проступил еще отчетливее.
— А вы признали меня, господин Синяка, — сказал он. — Хоть и не сразу, а все ж признали. А я так вас всю мою жизнь помню. Доброту вашу и остальное. Кабы не вы, гнить бы мне на цепи в подвале у лиходея, душегуба и кровопивца…
Синяка хорошо помнил, как Торфинн подарил ему великана. Чудовище действительно томилось у него в замке на цепи, ошалевшее от голода и побоев и превратившееся за долгие годы неволи в существо плаксивое и отчасти подлое. Синяке не было никакого дела до страданий великана. Получив его в подарок, он тут же отпустил несчастное чудовище на свободу — больше из брезгливости, чем из каких-либо иных соображений. А великан, видимо, решил, что его пожалели.