Так что для Лин было непросто проникнуть в тайну тех первых двадцати лет Эры Города. Кинкен и Ручейная сторона представали для нее как свершившийся факт, равно как и для ее соплеменников, и для их отцов, и дедов.
На Ручейной стороне своей площади Статуй не было. Сто лет назад это было средоточие людских трущоб, хаотичное нагромождение кое-как слепленных домов, а хеприйские домовые черви всего лишь облепили разрушенные здания цементом, навечно утвердив их в состоянии крушения. Новые обитатели Ручейной стороны не были ни художниками, ни владельцами фруктовых лавок, ни менеджерами среднего звена, ни старейшинами ульев, ни квалифицированными рабочими. Они были презираемыми голодными оборванцами. Подвизались чернорабочими на фабриках и чистили выгребные ямы, продавали себя любому, кто захочет купить. Сестры из Кинкена относились к ним с презрением.
На улицах Ручейной стороны буйно расцветали причудливые и опасные идеи. В тайных кружках собирались радикалы. Мессианские религии сулили освобождение избранным.
Многие из первых переселенцев отвернулись от богов Беред-Каи-Нев, рассердившись за то, что те не уберегли своих последователей от Опустошения. Но другие поколения, не знавшие о причинах трагедии вновь обратили к ним свои молитвы. На протяжении более ста лет храмы устраивались в освященных помещениях старых мастерских и пустых танцполов.
Однако многие жители Ручейной стороны в смятении и жажде обращались к диссидентским богам.
В пределах Ручейной стороны можно было отыскать храмы всех распространенных религий. Здесь поклонялись Ужасной гнездовой матери и Слюнотворцу. Захудалым богадельням покровительствовала Славная кормилица, а Непокорные сестры защищали истово верующих. Но в грубых лачугах, которые гнили по берегам промышленных каналов, и в передних комнатах с темными окнами молитвы возносились нездешним богам. Жрицы посвящали себя служению Электрическому дьяволу или Воздушному жнецу. Кучки неуловимых заговорщиков взбирались на крыши своих домов и распевали гимны в честь Крылатой сестры, молясь о том, чтоб она даровала им способность летать. А некоторые одинокие, отчаявшиеся души, такие как Лин, давали обет верности Насекомому образу.
Если дословно перевести с хеприйского на нью-кробюзонский химико-аудиовизуальную смесь зрительного образа, религиозной преданности и благоговейного трепета, которая и являла собой имя бога, ее можно было передать как Насекомое/образ/(мужское)/(целеустремленное). Однако те немногие представители человечества, которые о нем знали, называли его Насекомый образ, и именно так Лин представила его жестами Айзеку, когда рассказывала историю своего воспитания.
С шестилетнего возраста, когда лопнул кокон, в который была заключена младенческая личинка головы, когда в нее ворвалось сознание языка и мысли, мать сообщила, что Лин — падшая грешница. Мрачное учение Насекомого образа состояло в том, что хеприйские женщины были прокляты. Некое ужасное клятвопреступление, совершенное первой женщиной, обрекло ее дочерей всю жизнь влачить нелепые, неповоротливые, неуклюжие двуногие тела и наделило их мозгом с бесполезными извилинами, с хитросплетениями сознания. Женщина утратила присущую насекомым чистоту Бога и мужского начала.
Гнездовая мать, которая презрительно относилась к своему названию, считая его проявлением лживого декадентства, учила Лин и ее сестер, что Насекомый образ есть владыка всего мироздания, всемогущая сила, знающая лишь голод, жажду, похоть и удовлетворение. Он заключил в свои объятия вселенную после того, как поглотил пустоту в бессознательном акте космического созидания — самого чистого и совершенного, ибо свободного от каких-либо поводов и замыслов. Лин и ее сестер учили поклоняться ему с благоговейным ужасом и презирать собственное самосознание и свои мягкие, лишенные хитиновых покровов тела.
Их также учили поклоняться и служить своим безмозглым братьям.
Вспоминая теперь о том времени, Лин уже не вздрагивала от отвращения. Сидя в каком-нибудь кинкенском парке, она позволяла прошлому всплывать в памяти, мало-помалу восставать из забытья. Лин вспомнила, как она медленно шла к осознанию того, насколько необычной была ее жизнь. В своих редких походах по магазинам она с ужасом наблюдала, с каким небрежным презрением ее хеприйские сестры относились к самцам-хепри, пиная и давя безмозглых двуногих насекомых. Она вспомнила, как пыталась поговорить об этом с другими детьми, которые рассказали ей о жизни соседей; вспомнила, как она страшилась использовать язык — язык, который, как она инстинктивно чувствовала, был у нее в крови и к которому гнездовая Мать привила ей ненависть.
Лин вспомнила, как возвращалась в родной дом, кишевший самцами-хепри, вонявший гнилыми овощами и фруктами, доверху заполненный всякой органической дрянью, которой пичкали самцов. Она вспомнила, как ее заставляли мыть поблескивающие панцири бесчисленных братьев, возводить горки из их навоза перед семейным алтарем, позволять, чтобы они ползали по всему ее телу, ведомые тупым любопытством. Она вспомнила, как по ночам они спорили с сестрами, выпуская крохотные облачка химической смеси и издавая тихое клекочущее посвистывание, заменявшее хепри шепот. В результате этих теологических дебатов сестра отвернулась от нее и настолько ушла в поклонение Насекомому образу, что затмила в фанатизме даже их мать.