Он окунулся в вонючую мглу и задвинул над головой металлический круг. Но и сюда проникали крики Лемюэля, хоть и стали они слабыми, приобрели абсурдный металлический тембр. Преследовали они Айзека и после, когда он спрыгнул в поток теплой фекальной воды и на непослушных ногах двинулся за уцелевшими товарищами.
И даже когда Оранжерея осталась далеко позади, когда беглецы запутанным бестолковым маршрутом забрались в самое сердце исполинского города, Айзеку казалось, что отголоски пробиваются сквозь капель, сквозь журчание, сквозь чавканье жижи под ногами.
* * *
Эта ночь невыносима! Мы можем только бежать. Бежать, спасаясь от того, что увидели. И издавать на бегу звериные звуки. К нам липнут, нам мешают двигаться страх и отвращение и чужеродные эмоции. Очиститься от них мы не в силах.
Но вот закончился наш извилистый путь в подземелье. Мы вылезли наверх и оказались в хижине у железной дороги. Жара ужасна, но мы дрожим, тупо озираясь на поезда, от которых здесь трясутся стены. И устало глядим друг на друга. Только Айзек смотрит в пустоту.
Может быть, я сплю? Может быть, все спят?
Иногда на меня находит оцепенение, в голове сгущается туман, и я не в силах ни видеть, ни думать. Возможно, эти провалы, эти мгновения, когда я превращаюсь в зомби, — мой сон. Сон о новом городе. Возможно, это все, на что нам осталось надеяться.
Все очень долго, долго молчат.
Первой заговаривает водяная Пенжефинчесс. Начинает она тихо, шепчет с трудом узнаваемые слова. Но обращается к нам. Пенжефинчесс сидит, прислонившись спиной к стене, толстые бедра обвисли. Вокруг нее вьется глупая русалка, чистит одежду, смачивает кожу. Пенжефинчесс рассказывает нам о Седрахе, о Танселле. Встретились они при обстоятельствах, о которых она предпочла умолчать, в Теше, Городе ползущей жидкости, и провели вместе семь лет.
Оконный переплет нашей хижины в иззубренных осколках засиженного насекомыми стекла. Пенжефинчесс, сидя под косым лучом тусклого света, тихо, монотонно рассказывает о своем прошлом. О том, как бродила с ныне покойными товарищами. Занималась браконьерством в скарбе Глаз червя, воровством в Неовадане; грабила могильники в рагамольских лесах и степях. Союз был неравносторонним, объясняет она. Танселл и Седрах всегда были парой, они что-то находили друг в друге, была между ними какая-то мягкая страсть, понять которую Пенжефинчесс не могла, да и не хотела к ней прикасаться. Танселл просто сошел с ума от горя, перестал думать, дал волю слепой чародейской ярости. Но будь он в здравом уме, говорит она, все равно пошел бы на смерть.
Так что теперь Пенжефинчесс снова одна.
Исповедь ее заканчивается. Словно некая ритуальная литургия, она требует отклика от нас. На сокрушенного горем и отчаянием Айзека Пенжефинчесс не глядит. Смотрит то на Дерхан, то на меня. А мы не можем дать ей то, чего она ждет.
Дерхан печально качает головой и молчит. Я пытаюсь отвечать. Открываю клюв, но из глотки льется история моего преступления, моего наказания, моего изгнания.
Так бывает всегда в подобных случаях. Самоконтроль мой дает трещину, и из этой трещины хлещет былая моя беда.
Но я сразу прекращаю. Мое прошлое тут ни при чем. История моей жизни — не для нынешнего вечера.
Казалось бы, судьба Пенжефинчесс — это судьба эгоистки и бандитки. Но прозвучал ее рассказ как прощальная речь по умершим товарищам, историю же моего эгоизма, моего изгнания нельзя перелить ни в какую форму. Что было, то было, и было так, как было. Я замолкаю.
Но когда мы уже решили обойтись без слов, и пусть будет что будет, Айзек вдруг поднимает голову и открывает рот. Вначале просит еды и питья, а у нас ни того ни другого. Но зрачки его уменьшились, и он заговорил как разумное существо. Запоздало сокрушаясь, описывает увиденные им смерти. Рассказывает нам о Ткаче, пляшущем безумном боге, о его схватке с мотыльками, о сожженных яйцах, о потустороннем речитативе необыкновенного и ненадежного богатыря. Холодными, ясными словами Айзек рассказывает, что думает о Совете конструкций, о том, чего он хочет и что он может. И Пенжефинчесс гулко сглатывает от удивления, ее глаза, и без того навыкате, выпучиваются еще сильнее, когда она узнает, что произошло с конструкциями на городской свалке. Айзек же все говорит и говорит, рассказывает о своих планах, и голос его твердеет. Что-то в нем иссякло, может быть, спокойствие и терпеливость, Умершие вместе с Лин, наконец легли в могилу. И я сам, слушая его, как будто обращаюсь в камень. Он вдохновляет меня. Он пробуждает в душе моей решимость и целеустремленность.
Он говорит об изменах и о мести за измены, о математике, лжи и чародействе, о снах и крылатых существах. Он дает толкование разным теориям. Он рассказывает мне о полете, а ведь я наполовину забыл, что сам умел летать когда-то, а как хотелось бы — снова!
Когда солнце, точно потеющий человек к вершине горы, почти вскарабкалось к зениту, мы, обломки, мы, останки, проверяем то немногое, что уцелело, оружие, силы и способности. И наши воспоминания.
Мы и не знали, что сохранился такой запас воли и решимости. Я будто сквозь слой ваты чувствую свое изумление — мы стром планы!