— Тебе и вправду отдых не повредит, — напрямик заявляет Анна. — Может, ты просто устала, и все.
— Да ни при чем здесь это. Ладно вам, если бы кто-нибудь из них сделал то, что я сделала в Майами, его бы уже лаврами обвешали. А если один из них чуть не убил бы Шандонне, вашингтонские шишки стоя бы аплодировали его выдержке, а не прищучивали за то, что он едва что-то не сделал. Как вообще можно наказать человека за то, что он что-то «едва не сделал»? По правде говоря, надо еще доказать это «едва».
— Да, пусть-ка попробуют. — Во мне заговорил следователь. И в то же время Шандонне тоже «едва» со мной не расправился. На деле у него ничего не вышло, а что до его намерений — дело спорное, на это и будет напирать защита.
— Пусть решают что хотят, — продолжает Люси, сама не своя от обиды и негодования. — Пусть увольняют. А то ведь, так уж и быть, позволят остаться, только сплавят с глаз долой в комнатушку без окон в Южной Дакоте или на Аляске — бумажки разбирать. Или замуруют в каком-нибудь пакостном отделе вроде аудио-видеонаблюдения.
— Кей, а ведь ты еще кофе не пила. — Анна попыталась развеять нарастающее напряжение.
— А, так вот в чем дело. То-то с утра все из рук валится. — Направляюсь к кофеварке, которая стоит возле раковины. — Еще кто будет?
Желающих со мной покофейничать не нашлось. Наливаю себе чашечку. Люси тем временем разминается на полу, делая глубокие приседания и наклоны. Мне всегда нравилось наблюдать, как ее движения плавно перетекают друг в друга, упругие мышцы привлекают к себе внимание без излишней помпезности или настоятельности. Рыхлая и неповоротливая девочка годами трудилась и создала из своего тела машину, которая с готовностью исполнит все, что ей прикажешь, совсем как вертолеты, которыми она управляет. Может быть, бразильская кровь подбавила темного огня ее красоте, но Люси просто электрифицирует окружающих. Куда бы она ни попадала, на ней останавливаются все взгляды. А в ответ она самое большее лишь пожимает плечами.
— Не представляю, как ты собираешься бегать в такую погоду, — говорит Анна.
— Самоистязание — штука хорошая. — Люси защелкивает напузник, в котором лежит пистолет.
— Надо хорошенько обсудить твои планы. — Кофеин растормошил мое сонное сердце, вернулась ясность мышления.
— После пробежки заскочу в спортзал, — сообщает Люси. — Так что скоро не ждите.
— Сплошное самоистязание, — размышляет Анна.
Когда передо мной стоит племянница, я могу думать лишь о том, насколько экстраординарный она человек и сколько на ее долю выпало несправедливых лишений. Своего биологического отца она не знала; потом в мою жизнь вошел Бентон, заменив ей родителя, которого у нее никогда не было.
И его она тоже потеряла. Мать ее — эгоцентричная женщина, которая слишком старается переплюнуть свою талантливую дочурку, а потому о любви здесь вообще речи нет. Да я и сомневаюсь, что моя сестрица Дороти вообще способна на такое чувство. Пожалуй, Люси — самый умный и непостижимый человек из всех, с кем я встречалась на своем веку. И потому любят ее очень немногие. Неотразимая женщина, она стартует из кухни подобно олимпийской чемпионке, вооруженная и опасная. А я помню, как эта девчушка в четыре с половиной года пошла в первый класс и получила «неуд» по поведению.
— Как вообще можно получить двойку за поведение? — спрашивала я Дороти, когда негодующая сестрица звонила мне, дабы пожаловаться на тяжелейшее ярмо, лежащее у нее на плечах.
— Она разговаривает на уроках, перебивает других учеников и постоянно тянет руку, вызываясь отвечать! — выпаливала Дороти. — Знаешь, что учительница написала в ведомости? Вот, пожалуйста! Я тебе прочту! «Люси не хочет работать и играть с детьми как полагается. Она хвастунья и корчит из себя всезнайку; постоянно разбирает всевозможные предметы: точилки для карандашей, дверные ручки».
Люси — лесбиянка. Наверное, в этом заключается самая большая несправедливость, потому что такое не перерастешь. Гомосексуальность — это несправедливо, так как она порождает несправедливость. А потому я сильно горевала, когда мне открылась эта сторона жизни племянницы. Я на все была готова, лишь бы оградить ее от страданий. Теперь надо признать очевидное, на что до сей поры удавалось закрывать глаза: АТФ не окажется добрым и всепрощающим дядечкой, и Люси это тоже прекрасно понимает. Вашингтонское руководство будет подслеповато щуриться, разглядывая ее заслуги, и устремит на нее пристальный взгляд сквозь увеличительное стекло предрассудков и зависти.
— Устроят они охоту на ведьм, — говорю, когда Люси уже ушла.
Анна разбивает в миску яйца.
— Ее попросту хотят выгнать, Анна.
Она швыряет скорлупу в раковину, открывает холодильник и вынимает из него пакет молока, проверив срок годности.
— Некоторые считают ее героиней, — сообщает подруга.
— У стражей порядка женщины не в почете — отличившихся мигом наказывают. Просто широко об этом не говорят: кому охота грязное белье на публике ворошить.
Анна яростно взбивает вилкой яйца.
— Та же самая история, — продолжаю я. — Помню, в мое время, когда мы учились в мединституте, приходилось извиняться, что занимаем мужские места. Бывало, нас саботировали, затирали. На первом курсе в нашем классе было всего три женщины. А вас сколько?