Признаюсь, и мне мысли о Джее в последнее время не дают покоя. Известно, что он был в моем доме. В его истории имеются значительные пробелы. Только если он и вправду подложил ключ или украл его из моего дома и передал кому-то, тогда, значит, Джей самым непосредственным образом повинен в гибели Барбозы и, вероятнее всего, Матоса.
— А сейчас где Джей? Случайно, не объявлялся? — всматриваюсь в лица друзей.
— Так, он был в Нью-Йорке в среду. Вчера днем мы его видели в округе Джеймс-Сити. А где наш голубчик в данную минуту — не имею представления, — отвечает Марино.
— Еще кое-что тебе не помешало бы знать. — Это адресуется мне. — Есть одна странность, все ломаем голову, не сведем концы с концами. Проверяли его на кредитоспособность, задали в поиск. Система выдала двух Джеев Талли, живущих по разным адресам. Ну и, разумеется, разные номера страховок. Один оформлял соцстрахование в Фениксе в период 1960 — 1961 годов.
Система выдала двух Джеев Талли, живущих по разным адресам. Ну и, разумеется, разные номера страховок. Один оформлял соцстрахование в Фениксе в период 1960 — 1961 годов. Так что это не может быть наш Джей, если ему, конечно, не за сорок. Кстати, а ему сколько? Он ведь не намного старше меня, так? Тридцать с небольшим от силы, верно? Второй Джей Талли получил карточку соцстрахования в 1936 — 1937 годах. Дата рождения не указана, хотя, судя по всему, он был одним из первых, кто получил номер, сразу после того как в 1935-м был принят закон об обязательном социальном страховании. Так что одному Богу известно, сколько ему было лет на момент оформления полиса. Значит, сейчас этому Талли по меньшей мере за семьдесят. Много путешествует и никогда не указывает своего фактического адреса — неизменно пользуется абонентскими ящиками. Еще он накупил массу машин, а иногда меняет по паре автомобилей в год.
— Джей Талли, случайно, не обмолвился, откуда он родом? — спрашивает меня Марино.
— Сказал, детство его прошло по большей части в Париже, а потом всей семьей они переехали в Лос-Анджелес, — отвечаю я. — Это он мне в кафетерии поведал. Интерполовском.
— Судя по записям, ни один из этих двоих не жил в Лос-Анджелесе, — говорит Люси.
— Кстати, об Интерполе, — говорит Марино. — Джея наверняка должны были проверить, когда принимали в свои ряды?
— Конечно, что-то выясняли, да, видно, глубоко не копали, — отвечает Люси. — Он же агент. Предполагается, что чист.
— Ну а какое у него второе имя? — спрашивает Марино. — Нам оно известно?
— В личном деле АТФ такового не значится, — отвечает Макговерн с кривой усмешкой. — Как и у того Джея Талли, который получил номер соцстрахования еще до Всемирного потопа. Это уже само по себе необычно. У большинства людей есть второе имя. В его деле действительно говорится, что родился он в Париже, где и проживал до шести лет. А после этого, предположительно, переехал в Нью-Йорк вместе с отцом-французом и матерью-американкой. Никаких упоминаний о Лос-Анджелесе. В своем резюме он утверждает, что учился в Гарварде; мы и там пошарили. Так вот: никаких записей о Джее Талли; нога его в Гарвард не ступала.
— Господи, — восклицает Марино, — у нас что, эти анкетки вообще уже не проверяют? Просто верят человеку на слово: да, ходил в Гарвард, получил стипендию Родса, прыгал с шестом на олимпиаде?! И все — принят, получай значок и пистолет, так, что ли?
— Ну, во всяком случае, я не собираюсь наводить на него спецов по внутренним делам, — сообщает Макговерн. — Как бы его не предупредили: сложно сказать, кто у него там друг, а кто враг, в управлении.
Марино вскидывает руки и говорит:
— Опять проголодался.
Глава 32
Из гостевой спальни в доме Анны открывается прекрасный вид на реку, здесь я и соорудила самодельное рабочее место. Пододвинула к окну небольшой стол, покрыла его скатертью, чтобы не поцарапать тончайшую полировку, и позаимствовала в читальне яблочно-зеленое кожаное кресло на колесиках в английском стиле. Поначалу я была довольно раздосадована, что не прихватила с собой портативный компьютер, но потом открыла для себя неожиданное утешение в письме от руки: как, оказывается, здорово выводить слова обычной шариковой ручкой, когда мысли текут сквозь пальцы и выливаются на бумагу, поблескивая в черных чернилах. Почерк я здорово испортила — отчасти, пожалуй, по роду деятельности. Бывает, приходится ставить свою подпись или инициалы раз по пятьсот на дню, да и необходимость царапать развернутые описания и снятия показаний в окровавленных перчатках тоже здорово сказывается.
В доме Анны у меня выработался своеобразный ритуал.
В доме Анны у меня выработался своеобразный ритуал. Каждое утро я проскальзываю в кухню и запускаю кофеварку: ровно в половине шестого меня ждет готовый напиток. Возвращаюсь в комнату, закрываю дверь и сажусь у окна писать перед темным квадратом стекла. В первое утро я делала конспекты лекций; скоро начну преподавать в Школе криминальных расследований при институте. Впрочем, смертность на дорогах, удушение и судебная радиология оставляют мой рассудок, едва первые лучи солнца золотят воды реки за окном.