— Миссис Киффин, — говорю я, — а Библия у вас в каждой комнате?
— Единственное, что не воруют. — Она избегает прямого ответа, снова заговорив подозрительным голосом.
— Вы не знаете, почему эта Библия открыта на Экклезиасте?
— Ну уж я не хожу по номерам, чтобы Библии открывать. Просто оставляю на комоде. Я не открывала. — Она колеблется и все же заявляет: — Никак убили парня. А то с чего вдруг столько возни поднялось.
— Мы обязаны рассмотреть все версии, — замечает Марино, снова поднимаясь на стремянку с небольшой ножовкой, которая нередко помогает в схожих обстоятельствах, поскольку у нее твердые и неизогнутые зубья. Такая что хочешь вырежет, так сказать, «на месте» — хоть штукатурку распиливай, хоть плинтус, и трубу возьмет или, как в нашем случае, балку.
— Эх, тяжко в последнее время дела идут, — говорит миссис Киффин. — Все одна управляюсь: муж-то в разъездах.
— А чем занимается ваш супруг? — интересуюсь я.
— Баранку крутит, дальнобойщик в «Сухопутных перевозках».
Марино принимается выковыривать плитки из потолка, обступая те, куда вкручены рым-болты.
— Видимо, он дома редко появляется, — говорю я.
Ее нижняя губа еле заметно дрогнула, и во взгляде слезой блеснула обида.
— Еще убийства мне тут не хватало. Бог ты мой, тяжелехонько же теперь придется.
— Док, фонариком не подсветишь? — Марино нисколько не тронут столь внезапным требованием сочувствия.
— Убийство многим вред приносит. — Я направляю фонарик в потолок, здоровой рукой придерживая лестницу. — Печально, но факт, миссис Киффин.
Полицейский начинает пилить, на голову сыплется древесная пыль.
— У меня здесь еще никто не умирал, — снова плачется хозяйка. — Худшего для гостиницы и не придумаешь.
— Да ладно, — подкалывает Марино, перекрикивая шум пилы, — от такой раскрутки никто внакладе не останется.
Киффин бросает на него злобный взгляд.
— А такая братия пусть даже не думает сюда соваться!
* * *
Узнаю часть стены, к которой было прислонено тело — Стэнфилд показывал снимки, — и теперь имею общее представление, где обнаружили одежду. Так и вижу, как несчастный лежит раздетым на постели, руки связаны веревкой, пропущенной через рым-болты, и подняты к потолку. Возможно, он стоял на коленях или даже сидел — поднята лишь часть тела. Однако поза распятия и кляп во рту мешали дышать. Он задыхался, боролся за воздух, сердце колотилось в груди от страха и боли, когда у него на глазах втыкали в розетку штепсель струйной сушилки, когда с нажатием кнопки зашумел горячий воздух. Мне никогда не удавалось проникнуться желанием людей пытать себе подобных. Я знаю этапы развития подобной тяги: начинается с жажды все лично контролировать и кончается предельным злоупотреблением властью. Но мне непонятно, как человек способен получать удовлетворение, злорадствовать и тем паче испытывать сексуальное удовольствие, причиняя боль живому существу.
Но мне непонятно, как человек способен получать удовлетворение, злорадствовать и тем паче испытывать сексуальное удовольствие, причиняя боль живому существу.
— Миссис Киффин, — говорю я, пока Марино машет пилой, — пять дней, специальный тариф? В это-то время года? — Умолкаю: на ее лице промелькнуло замешательство. Она не может знать, что творится у меня в голове, не видит того, что вижу я. Ей не по силам вообразить тот ужас, который я воспроизвожу, стоя в этом дешевом мотеле со старыми тюремными матрасами. — Зачем он въехал на пять дней в рождественскую неделю? Постоялец что-нибудь рассказывал в ту ночь такого, что могло бы навести на мысли о цели его визита, занятиях, откуда он родом? Кроме того, что говор был нездешний.
— Я стараюсь не расспрашивать. — Киффин наблюдает за работающим Марино. — Может, и стоило бы. Бывает, некоторые разговорятся, не остановишь. Кто-то, наоборот, не любит, чтобы в их дела лезли.
— Какое у вас сложилось о нем впечатление?
— Ну, Мистер Арахис сразу его невзлюбила.
— Что еще за Мистер Арахис? — Марино нагибается с потолочной плиткой, которая была привернута рым-болтом к четырехдюймовому куску балки.
— Собачка наша. Вы, наверное, заметили ее, когда заходили. Странная кличка для девочки, у которой было столько щенков, да Зак ее так прозвал. Мистер Арахис чуть не охрипла от лая, когда он у нас на пороге появился. Сама пятится, а шерсть на загривке дыбом.
— А что, если ваша собака разлаялась и была не в себе, потому что почуяла поблизости еще кого-то? Того, кого вы не заметили? — предполагаю я.
— Может, и так.
Отвалилась вторая плитка, и лестница зашаталась: капитан спускается. Он снова открывает чемоданчик и достает оттуда рулон бумаги для заморозки и полицейскую ленту, после чего начинает заворачивать потолочные плитки в аккуратные сверточки. Я тем временем прохожу в санузел и осматриваюсь, подсвечивая себе фонариком. Повсюду казенная белизна, туалетный столик загажен желтыми пятнами — видно, постояльцы кладут на него зажженные сигареты, пока бреются, накладывают макияж или делают укладку. И еще я заметила нечто, укрывшееся от глаз Стэнфилда. Обрывок зубной нити повис через край унитаза и застрял под сиденьем. Рукой в перчатке я беру находку. Длиной где-то с фут, несколько дюймов промокли от туалетной воды; в середине нить розоватая, будто кто-то прочищал зубы и десны кровоточили. Мокрую в полиэтиленовый пакет ее класть не стоит. Завернула в бумагу для заморозки, а потом в маленький пакетик, какие используют ювелиры. Вероятно, у нас есть образец ДНК. Вопрос только чей?