Поднялся такой переполох, что своего голоса не было слышно. Скоро на шум явились ночные слуги и караульные гвардейцы. Убитого перевернули на спину и долго рассматривали, но никто его не узнал. Доложили по начальству, после чего переполох усилился и к нам пришли проводить следствие самые натуральные генералы в мундирах. Хорошо хоть в тот день в Зимний дворец не заглянул государь.
Хорошо хоть в тот день в Зимний дворец не заглянул государь. Он так не любил беспорядка, что в наказание за нерадение мог всех караульных отправить в Сибирь.
Проведенный розыск, в конце концов, принес свои плоды: кто-то из следователей узнал нашего мертвеца. Это был полицейский чиновник, да не простой, а в чине коллежского советника, или по военной мерке полковника. Причем у мертвеца, кроме ножа в спине, в руках оказалась натуральная удавка. Именно это обстоятельство всех напугало особенно сильно. Государь, который ненавидел всяких якобинцев, коих считал закоренелыми преступниками, никому бы из должностных лиц не простил того, что во дворце, под самым их носом, разгуливают высокие полицейские чины с удавками. Он вполне мог принять это за заговор против своей августейшей персоны.
Звали убитого коллежским советником Седовым. Мне эта фамилия ровно ничего не говорила. Однако когда сказали его имя отчество — Платон Петрович — я похолодела. Именно так называл в мыслях своего начальника мой первый конвоир Ломакин. Теперь, в отличие от всех кто проводил дознание, я твердо знала, для чего в нашей комнате оказался начальник Ломакина.
Когда первые минуты растерянности прошли, какой-то строгий генерал приказал, чтобы из комнаты с убитым удалили всех посторонних. Нас с Маланьей Никитичной отослали в соседнее помещение, а потом, по приказу самого графа Палена, перевели в обширные покои и приставили к нам караул.
Теперь мы оказались в большой комнате с видом на реку Неву и Петропавловскую крепость. В соседней комнате нас охраняли двое гвардейцев. Обстановка во дворце была напряженная, все боялись гнева царя. Я, само собой, ничего никому не говорила, и свои догадки держала при себе. Зато Маланья Никитична болтала не замолкая и строила самые невероятные предположения. Мне же, чтобы остаться в живых, впору было мечтать об одиночном заключении.
До вечера больше ничего не произошло. Во всяком случае, о нас никто не вспомнил и никаких новых вопросов не задал. С охраной тоже все устроилось самым лучшим образом. Я несколько раз заглядывала в караульную комнату, и видела там стоящих на часах солдат. Однако вечером вдруг произошло событие, во многом изменившее мое грустное пребывание в Зимнем дворце.
Было еще светло, но мы со старухой после всех волнений собрались ложиться спать. Она уже начала раздеваться, когда к нам негромко постучали, и в комнату вошел знакомый мне секретарь графа Палена Афанасьев.
Выглядел он не так, как обычно, деловитым и торопливым, а слегка смущенным. В руке он держал довольно объемный узел.
— Добрый вечер, сударыня, — поздоровался он только со мной, почему-то не заметив мою напарницу.
— Добрый вечер, — разом ответили мы обе.
Афанасьев прошел в комнату и торжественно водрузил на стол сверток.
— Его сиятельство приказал доставить вам это маленький презент и просил на словах передать, что был очень доволен беседой с вами.
— Спасибо, — поблагодарила я, не зная, что и думать об удовольствии, которое получил Пален от нашей беседы.
Я попыталась понять, о чем в эту минуту думает сам Афанасьев, но в голове у него оказались странные мысли о новой фаворитке, и о том, как загладить передо мной его вчерашнюю небрежность. Я ничего толком не поняла и с поклоном поблагодарила за подарок.
— Изволите посмотреть сразу? Граф беспокоится, понравится ли вам его вкус, — сказал Афанасьев, явно не собираясь сразу уйти.
Я пришла в окончательное волнительное недоумение и тотчас развязала узел. Там лежало сложенным белое муслиновое платье и в отдельной лаковой коробочке парчовые туфли.
— Это что такое? — только и смогла спросить я, не отрывая взгляда от великолепных подарков.
— Его сиятельство чувствует свою вину, что по нерасторопности ваших… — он поискал слово, могущее заменить грубое «конвоиры», и придумал более мягкое, — и нерадивости ваших провожающих, вы, сударыня, принуждены были испытывать нужду в самом необходимом. Посему по своему вкусу подобрал вам эти скромные наряды.
— Мне?! — только и смогла сказать я, тотчас забывая о самом Афанасьеве.
Кажется, секретарь сам проникся моим восторгом и впервые по-человечески улыбнулся.
— Именно вам, сударыня. Изволите примерить? — спросил он.
— Да! — на выдохе прошептала я.
— Тогда я подожду в соседней комнате, — опять, не как секретарь, а как нормальный человек сказал он и быстро вышел, осторожно притворив дверь.
— Никакая она не б… просто хорошая девчонка, вот старик и расчувствовался. Впервые замечаю за ним такую слабость. Видно, годы берут свое, — наконец внятно подумал он по ту сторону дверей.
После этих его мыслей я совсем переменила свое отношение к Афанасьеву.
— Алевтинка, это что? — бросилась ко мне старуха. — Никак самого Палена захомутала? Ишь ты, какая! Видать, в тихом омуте черти водятся. Покажи платье-то. Ах, хорошо, а муслин-то какой тонкий, будто паутина! Тебя под ним всю будет видно! Ах, он греховодник! Вон что удумал!